Знаете, когда баба становится человеком? Когда говорит: «У меня на прополке пять человек работают, но они… они все бабы». Или видишь издалека на шоссе кого-то, но определить не можешь. Гляди-ка, скажешь, человек идет! А когда приблизится, видишь — баба это. Но по телевизору лучше про это не говорить… В церкви так говорят, но сейчас, когда у меня телевизор дома, я и в церковь-то не хожу. Нет, иногда хожу, чтобы на людей поглазеть. Хотя и не очень мне охота ходить, потому как на меня таращатся: то туфли у меня стоптаны или разваливаются, то платье некрасивое, а вот у той и платье нейлоновое и косынка с золотой ниткой. Я эти сплетни не перевариваю.

В е д у щ а я. А сама ты не сплетничаешь?

Ж е н щ и н а  с  с е н о м. Может, и я сплетничаю, потому и не хожу больше. Чтобы не сплетничать.

Гром.

Вы как думаете? Будет дождь? Сгребать или не сгребать?

В е д у щ а я. Послушай, Меланья, разреши мне задать тебе вопрос торжественный и глупый: ты счастлива?

Ж е н щ и н а  с  с е н о м (с глазами, поднятыми к небу). Да, я счастлива. Мужик мой меня не бранит, не попрекает.

В е д у щ а я. Ты его любишь?

Ж е н щ и н а  с  с е н о м. Гм! Думаю, надо сгребать. (Начинает сгребать траву.)

В е д у щ а я. Ты его любишь?

Ж е н щ и н а  с  с е н о м. Да он же мне родной. Я когда по телевизору смотрю фильмы про любовь, так все себя на ее место ставлю, а его — на его. Последнее время мне все больше фильмы про историю нравятся. Ведь что любовь? Любовь у меня уже была. Знаю я, как это бывает: больше меня не удивишь. А любила ли я? Любила. Очень я его любила. Я тогда в трауре была — брат отца умер. И тут-то появился Василе с прутиком в руке. Он остановился в дверях залы… а волосы у него… не знаю, как бы это сказать, лежат колечками на лбу… пиджак наброшен. Ковбойка в клеточку. И только я на него посмотрела… сразу же сестре и говорю: «Все, девчата! Трауру конец!» И к нему и давай ля-ля-ля о том, о сем, потом мы пошли на танцы… потом он меня провожал… Ну вот… я его и приворожила! Как же мне теперь после этого счастливой не быть. Счастливая я!

Д а м а  и з  А м с т е р д а м а (появляясь). Мой муж номер два был из простых. Зубной техник. Я его очень любила, но у него была масса комплексов. Я, мол, образованная, а он — нет. Допустим, получала я…

Т у ц и. Техники! Алло! Вы что там заснули, дорогуши? Сколько можно пленки путать!

Д а м а  и з  А м с т е р д а м а. Допустим, получала я в Берне приглашение на прием. «Вальтер» — так я его называла… Имя не имеет значения, можете его записать «Вальтер», — «Вальтер, — говорила я, — идем на прием». А он отказывался. Он отвечал: «Нет, иди ты! Это твой мир. Мне там не место». Зная его комплексы, я тоже отказывалась идти. Умная женщина должна поднимать мужчину до себя, а не наоборот. Я очень хотела поднять Вальтера, но он не мог этого понять. Чтобы не обижать его, я держалась как простая женщина. Он меня боготворил, боготворил. Когда я надевала на себя дорогие меха и украшения, оставшиеся у меня от мужа номер один, он страдал. Страдал от того, что не он мне их подарил. Он с ума сходил от ревности. Я его утешала как могла. «Вальтер, — говорила я, — ну нет у тебя таких возможностей». Но он не выносил подобных разговоров. Вы только не подумайте, что я с ним развелась, потому что он не имел возможностей. Я развелась потому, что хотела поднять его до себя, а он этого не понял. Я необычайно чуткая. Нищета и вульгарность повергают меня в отчаянье. Я не выношу бедности… (Другим тоном.) Существуют ли бедняки в Женеве? Да… Вроде бы есть. Мне говорила одна приятельница, правда, она не совсем в себе: постоянно твердит, будто в нее вселилась душа царицы Савской.

Ж е н щ и н а  с  с е н о м (продолжая беседу). Вот только дождь мне докучает да отметки. Когда Нелуца получил двойку, я так ревела, будто маму похоронила. Даже отстегать его не смогла. Представляете, какая шельма. Не идет в дом, и все тут. А я его только дома лупцую — чтобы посторонние не видели. Люди завистливые, любят зубы скалить. Найдется какая-нибудь злюка соседка, которая еще и дразнить его будет, косоглазенького. «Это который? — спросит она. — Сын Медреги? Четырехглазый, что ли?» Это потому, что я ему очки сделала.

В е д у щ а я. А зубы ты себе когда сделаешь?

Ж е н щ и н а  с  с е н о м. И зубы сделаю, вот только с хозяйством управлюсь… со школой разберусь. Ох! Эти отметки! Будто целый грузовик на своих плечах тащить приходится. Я ведь все время сижу с ним. Все время его пилю: будь внимательным, не съезжай с линейки, ты что, не видишь, как пишется «по-прежнему»? Когда я училась, писали вместе, а теперь — по-новому. Почему изменилось? Да чего уж тут! Все меняется…

Сильный удар грома.

В е д у щ а я. А ты?

Ж е н щ и н а  с  с е н о м. Я? Ох, господи, господи, помоги, сделай так, чтобы не было дождя. Хотя бы успеть сено в стога собрать. (Торопливо сгребает сено.) Ведь кто я такая есть… Прислуга у коровы, прислуга у свиньи, прислуга у птиц. Да я к тому же еще и чистюля! Может, из-за детей. Может, потому, что у меня прихожей нет. Вот в этой пятилетке…

В е д у щ а я. Ну давай, давай, расскажи мне о пятилетке!

Ж е н щ и н а  с  с е н о м. Фу ты! Да разве я не говорила, что слова не умею из себя выдавить, не то что вы по телевизору выступаете. Потому что, можете мне поверить, в мои-то годы я еще «Восторгом» себе лицо не мазала. А вот перманент делала. Один раз на рождество, в Пучоасе{143}. Когда молодой была…

В е д у щ а я. А сейчас тебе сколько лет?

Ж е н щ и н а  с  с е н о м. Да уж немало. К тридцати четырем подбираюсь. (Не отрывая глаз от неба.) Как вы думаете? Будет дождь? Нет?

В е д у щ а я. Может, ты считаешь себя старухой?

Ж е н щ и н а  с  с е н о м. Что старая — не скажу. Но и не молодая. Молодая — это лет до двадцати пяти — двадцати шести. А уж после двадцати восьми…

В е д у щ а я. Ах вот оно что! Значит, ты старости боишься.

Ж е н щ и н а  с  с е н о м. Фу ты! (Собирая сено.) Чего мне ее бояться! Ну заболею! Ну подурнею! Помру! Да ведь все умирают! Я, конечно, не скажу, что жить не хочу. Хочу! Хочу, чтобы дети выросли. Чтобы и у них были дети. И чтобы я их увидела, а потом уж и не жалко. А может,