– Русский бог умеет смеяться!

Вдалеке темнел бетонный куб бывшего военного госпиталя, брошенного и разграбленного, но Сергей был уверен, что там кто-нибудь есть. Там и оказалась старая худая врачиха с папиросой во рту. Она была хирург и по привычке приходила дежурить туда, где проработала всю жизнь.

– У тебя такой вид, как будто ты не раненого на операционный стол, а любимую девушку в свою постель принес, – проговорила она насмешливо и даже немного возмущенно.

– Никак, – мотнул головой Сергей, не способный скрывать свою радость.

Женщина оперировала – искала в животе осколки, Сергей, как мог, ассистировал. Время от времени она отходила и закуривала, говоря:

– Поищи ты, а? Сколько лет на свете живу, ко всему привыкла, а к запаху человеческого дерьма привыкнуть не могу.

Сергей начинал осторожно копаться в Ломовых кишках, и снова вдруг накатывало ликование: «Русский бог умеет смеяться!»

И он не выдержал и негромко засмеялся, и, заметив это, женщина-хирург улыбнулась, радуясь тому, что жизнь прожита, а тайны в ней для нее остаются.

Лом выжил.

Сергей больше с ним никогда не встречался, но слышал, что тот стал большим полевым командиром и геройствовал на двух чеченских войнах, да и потом тоже… Узнав откуда-то об их знакомстве, пару раз к Сергею подкатывались фээсбэшники, уже в монастыре, когда был он о. Мартирием, с одним вопросом: не знает ли он, где может сейчас находиться небезызвестный Лом-Али. «Даже если бы знал, вам бы не сказал», – оба раза отвечал он. Фээсбэшники, мелкие, бесцветные, обижались, угрожали даже, но угроз своих, к счастью, не выполняли.

Не однажды о. Мартирий прислушивался к себе, ища сожаления о том, что спас от смерти человека, который пролил потом столько русской крови, искал – и не находил.

Он должен был его тогда спасти и спас, а эти должны были поймать и не могли.

Чуть было не повоевал Сергей и в Москве, куда приехал в девяносто третьем защищать «родную страну от зарвавшихся дерьмократов», видел Хасбулатова, общался с Руцким, но за день до знаменитого штурма покинул осажденных товарищей, не желая, как он говорил, участвовать в развязывании новой гражданской войны.

Штурм застал Коромыслова в зале ожидания Казанского вокзала.

Он смотрел с молчащей толпой пассажиров телевизор под потолком, глотал слезы, молил про себя Бога, чтобы огонь братоубийственной войны не разбежался по всей стране, обещая за это посвятить Ему свою жизнь.

Так было, так…

Но нет, кажется, не только мир, но даже вот и война не дают нам возможности понять этого человека так, как огромная и противоречивая его фигура того заслуживает.

Кажется, без личной жизни нам не обойтись.

Да, про «стигматы» мы знаем, почему и как они у него появились, а тот маленький золотой крестик на шее призывника, откуда он взялся?

Разве это не важно?

Еще как важно, а это все та же личная жизнь…

А так называемый еврейский вопрос, он ведь не с небес спускается, а исключительно из личной жизни проистекает, это война, которая всегда с нами, вы еще не заметили какое-то странное, нетипичное отношение к данному вопросу о. Мартирия? Нет?

А вот монастырская братия давно заметила.

Когда в русской православной обители говорили о евреях (а в какой русской православной обители не говорят о евреях?), об их неблаговидной роли в новой и новейшей истории (разумеется, не касаясь истории священной, потому что тогда были совсем другие евреи), то среди всех говорящих, перебивающих друг дружку иноков, потому что каждому было, что сказать, находился один, кто не проронил по этому поводу ни слова, – и это был наш о. Мартирий.

Даже о. Мардарий, который во всем равнялся на своего большого брата, вольно или невольно ему подражая, даже он не удержался однажды и рассказал анекдот или, как он обозначил жанр, «веселую историю на еврейскую тему», из которой, правда, не было ясно, pro о. Мардарий или же contra. Помнится, о. Мартирий за всю веселую историю ни разу не улыбнулся, а лишь однажды повернул голову в сторону пунцового от возбуждения толстяка и посмотрел на него удивленно.

Есть на этот счет старая русская пословица, позволяющая предмет внимания если не прояснить, то хотя бы обозначить: дыма без огня не бывает.

– А не еврей ли наш о. Мартирий? – время от времени спрашивала себя братия.

Все в нем определенно доказывало, что этого не может быть: ни ф. и. о, ни внешность, ни манера себя вести и говорить, – но именно эта определенность и настораживала. Звонарь о. Урван и ключарь о. Кукум, к примеру, рассказывали, что встречали в своей мирской жизни точно таких же – с русскими мордами и именами, без малейшей картавости речи, которые при ближайшем рассмотрении оказывались стопроцентными… Это убеждало, но явные доказательства все же отсутствовали.

– Эх, будь у нас здесь баня, сразу бы все и открылось! – воскликнул однажды о. Горазд во время одной такой заочно-дознавательной беседы.

И братия поддержала его, недобрым словом вспоминая тюремщиков, после которых и бани в монастыре не осталось. Когда же кто-то однажды сказал о. Мартирию, что хорошо бы, если бы была в обители банька, он решительно это отверг фирменным своим «никак», чем тоже вызвал подозрения, о. же Мартирий имел в виду то, что первые отцы-пустынники не мылись вовсе, а каких духовных высот достигали.

– Нам не до высот, не завшиветь бы, – недовольно посетовал тот, кто сказал о. Мартирию о баньке.

(Без водных процедур в обители обойтись не могли, но старались проводить помывку, по возможности, реже, делая это скрытно от посторонних глаз: летом – в протекающей под монастырской стеной речке Неверке, зимой – в келье в цинковом тазу.)

Как бы то ни было, вопрос о еврействе таинственного монаха оставался открытым.

Эх, знала бы братия, что когда-то в миру о. Мартирий являлся председателем Южноуральского отделения «Черной сотни», что его именем местные еврейские мамаши пугали своих непослушных еврейчат, но… боюсь и тогда не перестали бы его подозревать. Дело здесь, конечно, не в набившем оскомину еврейском вопросе и отношении к нему нашего героя, – слишком он для него малозначителен и мелок, дело в другом – связанная с данным вопросом история поможет нам пролить свет на монументальную, однако все еще смутную фигуру иеромонаха, сорвать завесу тщательно им скрываемой личной жизни.

Правда, для этого нам придется еще дальше назад откатиться, но, прежде чем это сделать, попытаемся ответить на вопрос, на самый главный вопрос в главе, которая называется «О. Мартирий и война»…

Так вот: убивал ли он на войне?

Честно скажу – не знаю!

В него стреляли, и он стрелял, но сам никогда не видел, чтобы после этого кто-то там падал.

В расстрелах и экзекуциях же участия не принимал, отчего имел немалые неприятности, впрочем, кое-что мы про это уже знаем.