В последнюю минуту пополз непонятный шепот. Мавр стоял посреди сцены и произносил свою первую крупную речь. От нее стыла кровь, чем он немало гордился. Но не успел он достичь кульминации, как вниманием публики завладело что-то другое. Эдмунд увидел пару рук, показывавших пальцем; люди обменивались тычками. Монолог вызвал к жизни не благоговейную тишину, но лишь новые перешептывания. Озадаченный, Эдмунд повернулся к выходу и тут увидел.

В начале спектакля ложа лордов пустовала. На балконе не было ни души. Сейчас же там в самом центре, подобно главному судии, восседала одинокая фигура. Она перегнулась через балкон, чтобы лучше видеть, и из партера чудилось, будто лицо нависало над действом подобно странному призраку сцены. Не приходилось удивляться, что зал шептался и показывал на него.

Ибо лицо это было черным лицом мавра.

– Это он, я уверена. – Джейн вернулась с галереи, куда ходила взглянуть на темнокожего незнакомца. – У него голубые глаза.

Антракты объявлялись редко. Второй акт уже начался, и Эдмунду вот-вот предстояло вновь выйти на сцену. Они с Джейн смотрели друг на друга, в мельчайших подробностях вспомнив беседу с мавром. «Смекнет ли он, что послужил прототипом?» – пронеслось в голове у Эдмунда. Еще бы!

– И как ему это нравится? – спросил он нервозно.

– Не знаю. – Джейн подумала. – Он пристально смотрит, и все.

– А мне что делать?

– Не обращай внимания, – посоветовала она.

Через минуту Эдмунд снова стоял перед публикой.

Он поймал себя на том, что ему трудно не смотреть на черное лицо, нависшее над сценой, однако сумел сосредоточиться и отыграл хорошо. Творилось первое злодеяние Черного Мавра – кража вкупе с изнасилованием. Зрители напряженно следили за действием, а актеры держались все увереннее.

Почему же ему сделалось неуютно к концу второго акта? Действия хватало с избытком. Характер и деяния Черного пирата вселяли ужас. Но ощущение все усиливалось: пьеса выдыхалась.

Начался третий акт. Когда злодеяния достигли новых высот, то же самое произошло с его слогом. Однако звучные филиппики, которые Эдмунд столь заботливо оттачивал, сейчас казались ему напыщенными и пустыми; он понял, что утомились и зрители. Публика стала приглушенно переговариваться; взглянув на галерею, Эдмунд увидел Роуза, шептавшего что-то на ухо Стерну. Ближе к концу он пустился в размышления: следующий акт должен был ознаменоваться хоть чем-то новеньким. Но, холодея от паники, понял, что актов еще целых два и они малоотличимы от уже сыгранных. Оказалось, в его пьесе не было ни души, ни сердца.

Джейн тоже была среди публики, но если и отвлеклась от сцены, то по иной причине.

Ну и диковинный тип! Следя с галереи, она снова и снова возвращалась взглядом к лицу, вдохновившему действо.

За весь спектакль мужчина не шелохнулся даже между актами и выглядел резным изваянием. Лицо застыло бесстрастной маской. Джейн, как и все представители Елизаветинской эпохи, сомневалась в принадлежности темнокожих к человеческому роду. Но чем дольше она смотрела, тем отчетливее различало нечто благородное в этом черном неподвижном лице.

О чем он думал? Видел актера, который являлся карикатурой на него самого и раскрывал перед аудиторией его злодейскую сущность. Так ли он ужасен? Она припомнила его в день у медвежьей ямы: змеиное тело, флюиды опасности, кинжал. И все-таки в его взоре ей почудилась грусть.

После третьего акта ей нужно было вернуться в костюмерную, но она осталась следить. Что у него на уме? И что он собирается делать?

Четвертый акт: уже на первых минутах Эдмунд понял, что попал в беду. Злодеяния Черного пирата громоздились одно на другое, но публика успела к нему привыкнуть и потеряла интерес. Освищут? Нет, зрители пребывали в приподнятом настроении. Понимая, что это первая попытка, они были настроены отнестись к пьесе благожелательно. Иные, когда приблизился конец акта, свистели и стонали при каждом появлении мавра, едва ли не оказывая поддержку. И все же в последнем акте Эдмунд заметил, что больший интерес возбуждал чернокожий, нежели пьеса, – по крайней мере, у некоторых.

Орландо, одиноко сидевший в ложе лордов, всех видел и все понимал, однако не собирался терпеть унижение.

К тому же он заплатил шестипенсовик за вход в ложу лордов – больше, чем любой из них. Он полагал, что будет побогаче всякого, кто пришел в этот театр. Но он заплатил, лелея в сердце надежду увидеть себя героем.

Не приходилось сомневаться, что главным персонажем сей пьесы был он сам. Едва прибыв, он удовлетворенно обнаружил, что на него показывают пальцем, услышал шепот и гул. Первая сцена утвердила его в этом чувстве. Черный Мавр был выведен как капитан корабля и явно имел некоторый вес. Орландо считал, что пьес о себе удостаивались только короли и герои. «Но раз я в этой пьесе главный, – подумал он, – то лучше мне будет высунуться – пускай узнают меня и узреют мое лицо».

Ко второму акту он кое-что заподозрил, а к третьему – уверился. Он видел очень мало пьес, но этот Черный пират был, безусловно, злодеем. По ходу четвертого акта Орландо начал негодовать, затем пришел в ярость. Да слышал ли этот ряженый буканьер грохот пушек? Изведал ли шторм, смотрел ли смерти в лицо? Может, утихомиривал взбунтовавшуюся команду? Сумел бы он провести корабль сквозь бурю, когда тебя захлестывает валом волн, или хладнокровно убить человека, пока тот не управился первым, – да хоть представить, какое это блаженство – прибыть после шестинедельного плавания в африканский порт и окунуться в жаркую и страстную красоту? И в силу простодушия лишь он, мореплаватель-мавр, единственный среди публики рассмотрел всю вульгарность убогой пьесы Мередита.

Затем он снова вспомнил слова Мередита: «Могу сделать вас героем или злодеем, мудрецом или болваном». Вот какова, значит, сила пера молодого щеголя. Тот вообразил, будто властен сотворить из него здесь, на этой деревянной арене, не только душегуба, но и ничтожество.

Лицо Орландо оставалось бесстрастным. Он нащупал нож.

Публика наелась. Акт пятый она уже выдержала с трудом. Пьеса дрянь, но можно было хоть позабавиться. Когда Черный пират, готовый совершить свое величайшее и самое страшное преступление, был изобличен и схвачен для неизбежного суда и казни, зрители изучали актеров и прикидывали, с чего бы начать.

Кто-то в партере развеселился соседством сценических злодеев со странным, маскоподобным лицом чернокожего, которое столь нелепо таращилось из ложи лордов, и крикнул:

– Повесить дьявола! А заодно и второго!

Это была отменная шутка. Аудитория схватила ее на лету. Наметилось нечто любопытное. Актер прикидывается мавром, тогда как настоящий мавр парит над ним, уподобившись воинственному духу.

Ответные реплики были предсказуемы.

– Пощадите актера! А мавра повесьте!

– За эту пьесу кого-то да нужно вздернуть!

– Они заединщики, на виселицу обоих!