Черный Барникель прибыл в Лондон всего два дня назад и не собирался задерживаться. Его корабль готовился отплыть с грузом сукна. По завершении этого дела тот, зафрахтованный купцами из Нижних стран, отправлялся в Португалию. За последние два года бурная жизнь забрасывала Черного Барникеля на Азорские острова и в обе Америки. Итогом его стоянок в далеких портах явились рождение двоих детей, о которых он знать не знал, и драгоценные слитки, которые он, по рекомендации биллингсгейтских родственников, сложил в хранилище олдермена Дукета. Но он рассчитывал разрешить в Лондоне и другое дело. Посовещался с близкими, Дукетом и еще парой знакомых, но все они дружно не выразили никакого воодушевления, оставив Орландо Барникеля в состоянии крайней неуверенности.

Поэтому он был заинтригован накануне афишей «Черного пирата», вывешенной в трактире. Он вспомнил свой разговор с юным хлыщом при последнем визите и прикинул, не Мередит ли это. С утра он пошел из любопытства взглянуть на новенький «Глобус» и поразнюхать, что к чему. Теперь же он сразу узнал Мередита, едва увидел его с Джейн. Он вспомнил и девушку, которую тоже тогда приметил возле медвежьей ямы. Это был Мередит, никаких сомнений не осталось. А в пьесе, смекнул Барникель, должно быть, выведен он сам.

Как там выразился этот брехун – сумеет представить его хоть героем, хоть злодеем? Если весь Лондон заговорит о мавре-герое, то ему это будет весьма и весьма на руку. Молодой Мередит мог оказаться как нельзя кстати. Но образ злодея его совершенно не устраивал.

Небо хмурилось, толпы стягивались к «Глобусу». По мосту тянулись небольшие компании; на реке новый паром Доггета уже сделал три ходки с северного берега.

Даже на серой Темзе преображенная барка короля Гарри смотрелась великолепно и ровно отсвечивала отделкой, выдержанной в золотых и алых тонах. Над золоченой каютой горделиво развевалось полотнище с изображением «Глобуса». Шестеро крепких гребцов, среди которых двое приходились Доггету родственниками, перевозили по тридцать пассажиров зараз, получая с каждого по полпенни. Барку уже использовали для рекламы театра и его пьес с раздачей афишек до Челси вверх по реке и до Гринвича – вниз.

Трубач, засевший в башенке на крыше «Глобуса», дважды протрубил, возвещая начало спектакля в два часа дня. Вечерние представления были, конечно, запрещены, потому что никто не хотел, чтобы темные улицы наводнились толпами; играть не разрешалось даже во вторую половину дня, дабы не отвлекать простолюдинов от вечерней службы. Поэтому елизаветинский театр был вынужден открываться вскоре после полуденной трапезы.

Один из бородачей Бёрбеджей стоял в дверях, следил за прибытием публики и спокойно подсчитывал выручку. Место в партере стоило пенни, на галереях – двухпенсовик. Ложа лордов на задах сцены, куда входили по лестнице за артистической уборной, предоставлялась в этот день за шесть пенсов. Театр еще не заполнился и наполовину – душ семьсот; не катастрофа, но для повтора маловато, если только пьесу не примут на ура. Роуз и Стерн, обещавшие двадцать друзей, привели семерых. Ложа лордов пока пустовала. Леди Редлинч не пришла.

А в костюмерной возникла проблема совершенно другого рода.

Эдмунд заполошно озирался. Перед ним стояла пятерка актеров, включая братика Джейн. Где же остальные трое? Уилл Шекспир извинился и отказался еще в начале репетиций, но это, по мнению Эдмунда, было понятно, так как тот работал над собственной пьесой. Вчера, однако, на прогоне присутствовал полный состав.

– Ричард Коули заболел, – доложил один.

– У Томаса Поупа сел голос, – печально сообщил Флеминг.

Что же касалось Уильяма Слая, о нем ничего не было слышно со вчерашнего дня. Он просто исчез.

– А продублировать никак? – взмолился Эдмунд, лихорадочно соображая, как это сделать.

Поизучав сценарий несколько минут, он ухитрился парой мелких изъятий прикрыть Поупа и Коули, но без Слая было не обойтись.

– Не выйдет, – заключил он. – Это невозможно.

Эдмунд потерянно оглядел собравшихся. Его пьеса – все, ради чего он трудился, – погибла волею случая в последнюю минуту. Публике придется вернуть деньги. Это не укладывалось у него в голове. Актеры озирались в молчаливом смятении, пока вдруг не подал голос братишка Джейн:

– Может, вы сами сыграете?

Все с любопытством взглянули на Эдмунда.

– Я? – Он тупо уставился на них. – На сцену?

Он был джентльмен, а не актер.

– Похоже, лучше и не придумаешь, – согласился Флеминг.

Его продолжали рассматривать.

– Но я никогда не играл, – растерянно возразил Эдмунд.

– Вы знаете пьесу, – напомнил мальчонка. – Да больше-то все равно никого нет!

И после долгой, мучительной паузы Эдмунд осознал его правоту.

– О боже, – выдохнул он.

– Я пошла за костюмом, – сказала Джейн.

Его как будто окатило волной, застав врасплох, когда он вышел на сцену. При свете дня, проникавшем через большое отверстие в крыше, он видел всех: восемьсот пар глаз, глядевших из партера у него под ногами и с галерей по обе стороны. Если дойти до края сцены, с галереи можно бы и дотянуться до него. Все смотрели выжидающе.

И это не могло затянуться. Актерам елизаветинских времен приходилось ежеминутно бороться за внимание публики. Если народ заскучает, то не просто заерзает на сиденьях в партере, а многие на галерке вообще стояли. Начнется болтовня. Раздосадуешь их – примутся свистеть. Приведешь в раздражение – и в тебя градом полетят орехи, яблочные огрызки, груши, сырные корки и все, что окажется под рукой. Неудивительно, что к зрителям часто взывали в прологах, именуя их «благородная публика».

Но Эдмунд не боялся. В левой руке у него была накрученная на палочку шпаргалка, которую украдкой сунул ему Флеминг перед выходом на сцену. Актеры часто запасались такими штуками, играя новую пьесу, и все это было малозаметно для публики, но жест показался Эдмунду нелепым. Едва ли он забудет строки, которые сам же и написал. В ожидании своей реплики он оглядел зал. Увидел Роуза и Стерна, удивленных его выходом. Потом придется подыскать какое-то приличное объяснение. Эдмунд взглянул на актера, игравшего мавра. Тот говорил сносно, и Эдмунд удовлетворенно увидел, что взоры публики – по крайней мере, пока – были прикованы к странной черной фигуре, которую он породил. Значит, идея была недурна. Но вот пришел черед говорить самому, и Эдмунд улыбнулся, шагнул вперед, сделал вдох.

И ничего не произошло. В голове было абсолютно пусто. Он глянул на мавра, прося подсказки. Той не последовало. Он побледнел, услышал Флеминга, что-то бубнившего с порога; дрожа от позора, зыркнул на текст.

«Итак, любезный, хорошо ли с госпожой?» Как он мог забыть? Проще же некуда. В публике обозначилось беспокойство – на миг, никакого свиста, лишь нечто в воздухе. Но, к счастью, оно рассеялось.

Остаток первой сцены, которая была непродолжительна, сыграли без запинки. Украдкой раскатывая в горсти шпаргалку и заглядывая для верности, Эдмунд больше не забывал текста. Действие потекло ровно.