Если партер развлекался грубо, галерка отзывалась тоньше:

– Пощадите мавра! Лучше казнить драматурга. Преступление – пьеса!

– Нет, – возразил слушателям какой-то фат. – Пьеса вовсе не скучна. Это правдивый отчет о настоящем злодее, – указал он на Орландо Барникеля.

Публика не сумела сдержаться и покатилась со смеху. Какое-то время актеры не могли продолжать игру.

Черный Барникель не шевелился. Его лицо оставалось маской.

Тут полетели разные предметы – безвредные, ничего страшного. Орешки, сырные корки, несколько подгнивших яблочных огрызков, пара вишен. Все делалось добродушно. Жалея актеров и даже молодого драматурга, которому хватило позора, зрители метили своими снарядами в мавра, засевшего в ложе лордов, который, как им казалось, был безобидной мишенью для этой потехи и всяко являлся вдохновителем творившегося. Бо́льшая часть брошенного не долетела. Два-три снаряда упали рядом или задели его. Минуту спустя один из Бёрбеджей отозвал актеров и выпустил клоуна с обычными шуточками. Публика была настолько довольна своим остроумием, что встретила его ревом горячего одобрения.

Так завершилась пьеса Мередита.

Черный Барникель не уворачивался: бомбардируемый мусором, он не дрогнул ни мускулом и даже не моргнул. Он никогда не уклонялся – даже в открытом море под шквалом свинца и пушечных ядер. Фрукты, корки и орехи были ниже его достоинства, как и те, кто ими бросался. Он испытывал глубокое презрение к этим людям – что в партере, что в галерее.

Но Мередит постарался на славу. Орландо пришел взглянуть на пьесу о себе, а ему показали пародию. Весь Лондон отныне признает в нем не богатого и отважного капитана, как мечталось ему, но душегуба и даже хуже – фигуру жалкую. Людишки, что в море дрожали бы при звуке его имени, швыряли ему в лицо объедки и потешались над ним.

Горше было чувство отверженности человека, который добился всего, что только возможно, и открыл, что по-прежнему изгой и будет им, как деликатно намекнули двумя днями раньше биллингсгейтские родственники, даже там, где полагал себя пребывающим дома. Ему была уготована участь моряка, навсегда лишенного пристанища.

И что оставалось? Единственное, чем он действительно обладал: честь. Мередит посмел оскорбить его. Он убивал за прегрешения много меньшие. Клоун все выступал, когда Черный Барникель бесшумно выскользнул вон.

Джейн дошла с Эдмундом до Стейпл-инн. Она не могла покинуть его в такую минуту, держала под руку и утешала со всей посильной сердечностью.

– Совсем плохо было? – Он выдавил это только у моста.

– Местами вышло очень хорошо.

Он снова замолчал и ничего не говорил, пока они не миновали Ньюгейт.

– Пьесу высмеяли.

– Нет. Смеялись над мавром в ложе лордов. Это он их завел, а не пьеса.

– Может быть, – буркнул Эдмунд. – И куда он делся?

– Кто ж его знает.

У Стейпл-инн Джейн обняла его и наградила долгим поцелуем. В дальнейшем она радовалась этому. Затем побрела домой.

Черный Барникель, следивший за нею и Мередитом от «Глобуса», проводил ее взглядом. Затем задумчиво уставился на высокий деревянный фасад Стейпл-инн.

Капитан с двумя подручными-моряками нанесли удар следующим вечером, как только сгустились сумерки. Все было сделано по высшему разряду. До этого они долго выжидали в засаде.

Завернув тело в небольшой парус, компания быстро исчезла во тьме. Вскоре они уже гнали лодку к кораблю Черного Барникеля, который уходил с отливом на рассвете.

Через день в доме Флеминга собралось мрачное общество. Случай не поддавался объяснению. Письма не осталось. Никто ничего не видел. Трупа не находили. Олдермены, поставленные в известность, уже объявили розыск. Олдермен Дукет, хотя и не жаловал их братию, держался любезно и даже дружески. Несколько минут назад он лично приехал передать, что городские сержанты пока ничего не обнаружили. Ответа не знали ни Доггет, ни Карпентер, ни братья Бёрбедж.

Установился юго-западный ветер, и они прилично продвинулись по эстуарию. К середине утра дошли до последнего большего изгиба ширившейся реки; в начале дня – миновали широкое устье Медуэя справа, тогда как слева уже начинало описывать огромную кривую далекое восточноанглийское побережье, к исходу дня занявшее горизонт.

Джейн стояла на палубе и вдыхала бодрящий соленый воздух.

Конечно, совершено похищение. Но Черный Барникель, по ее мнению, мало чем рисковал. Кто догадается? И что ему сделают, даже если сообразят? Скоро они выйдут в открытое море. «Он же пират, в конце концов», – подумала она с горькой улыбкой.

Исходной целью Орландо Барникеля по возвращении в Лондон был брак. Он устал от портовых женщин. У него было достаточно денег, чтобы осесть и пустить корни в любой момент, и часто, странствуя в далеких морях, он вспоминал своего престарелого рыжеволосого отца и крепких, радушных биллингсгейтских сородичей, воображая, как однажды обретет невесту в единственном уголке мира, который мог назвать домом.

Но биллингсгейтские Барникели доверительно поведали ему, что ни одна девушка в Лондоне, сколь угодно низкого положения, не выйдет за темнокожего.

– У меня есть деньги, – возразил он.

В Средиземноморских портах нашлось бы много женщин, которые были бы рады составить ему партию. Рыботорговцы покачали головой.

– Ты был и будешь нам братом, – великодушно сказали они. – Но брак…

И такие же предостережения прозвучали от олдермена Дукета.

Потому, прикидывая, убить ли Мередита или оставить жить, Орландо придумал другой выход. Лондонцы его презирали – зачем давать им повод накинуть при случае на него петлю? Ярость, обида и оскорбленная честь взывали к убийству Мередита, но без коварства он бы не сделался тем, кем стал. Он мог иначе наказать юнца, одновременно решив собственную проблему. Орландо дважды застал их вдвоем, они были близки, поэтому он отберет у Мередита женщину.

А что касалось наказания за похищение, вернись он когда-нибудь в Лондон, то Орландо лишь улыбался.

– К тому времени она предпочтет говорить, что уплыла добровольно, – предсказал он товарищу.

Богатый жизненный опыт позволял ему судить об этом с уверенностью.

И Джейн, не питавшая иллюзий насчет дальнейшего и примирившаяся с судьбой, смотрела на бескрайний горизонт со странным возбуждением по мере того, как они удалялись от берега. Она с любовью вспомнила родителей, Доггета, Мередита и, отдавая себе отчет в поступке, пустила эти образы по ветру.

Промозглым и ветреным мартом 1603 года двое мужчин, разделенных на Британском острове несколькими сотнями миль, маялись тревожным нетерпением. Каждый рассчитывал на личный знак от Господа.