– Я оставила тебя в живых на Комориду, – прошипела ему Тани. – И хватит. Иначе от тебя не избавишься. Ты как сорняк. – Она рвалась из рук телохранителей. – Я тебя сама выпотрошу, ты, бездушный…

– Постой. – Эда поймала ее за плечо. – Доктор Рооз, ты собирался сказать, зачем ты здесь на самом деле. Советую сделать это, не откладывая, пока тебя не настиг проложенный тобой же след разрушений.

– Он здесь, чтобы причинить нам зло и нажиться на нем, – сказала Мидучи, упорным взглядом заставив его отвести глаза. – Как всегда у него.

– Так дай ему признаться.

Мидучи недовольно махнула рукой, но рваться из рук стражи перестала. Вздернула узкие плечи.

Никлайс упал на прежнее место. Плечо у него горело огнем. В висках билась боль.

– Права эта Мидучи, – проговорил он, тяжело дыша. – Меня сюда прислала одна… колдунья, оборотень. Калайба.

Эда рывком развернулась к нему:

– Что?

– Проклятье, я и не знал, что такое бывает, хотя, наверное, пора бы мне отвыкнуть уже удивляться. – Культю резануло болью. – Я убиваю подругу, рассказывая об этом вам. – Подбородок у него задрожал. – Но… по-моему, она бы хотела, чтобы я рассказал.

Он выложил на стол стальное острие. Рыцарь-телохранитель потянулся схватить клинок, но Эда остановила его движением руки.

– Это дала мне Калайба. Это она… оставила меня в лодке. И велела плыть к кораблю, чтобы добраться до тебя, дама Нурты. И в… воткнуть это тебе в сердце.

– Клинок из стеррена, – проговорила, рассмотрев его, Эда. – Как и Аскалон. Против Безымянного слишком мал, но мою кожу вполне мог бы проткнуть. – Эда вскинула глаза. – Приходится думать, что она теперь боится меня больше, чем прежде. Может быть, услышала зов жемчужин.

– Жемчужин… – повторил Никлайс. – Есть и вторая?

Эда, кивнув, села рядом с Сабран.

– Инисская ведьма умеет убеждать, – сказала она Никлайсу. – Наверняка наобещала тебе богатства, сколько душа пожелает. Почему ты признался?

– О, мне она пообещала куда большее, чем богатства, дама Нурты. Ради обещанного я охотно пожертвовал бы тем немногим, что у меня осталось, – с горечью усмехнулся Никлайс. – Она показала мне лицо моего единственного возлюбленного. И пообещала вернуть его мне.

– И все же ты не исполнил ее приказа.

– Раньше исполнил бы, – сказал он. – Если бы она не напялила его лица… если бы просто пообещала, что я его снова увижу, – я легко превратился бы в ее гомункула. Но видеть его… это было отвратительно. Потому что Яннарт… – Имя разодрало ему горло. – Яннарт мертв. Он сам выбрал свою смерть, и, воскрешая его так, как она это сделала, Калайба бесчестила его память.

Эда глаз не сводила с него.

– Я алхимик. Я всю жизнь верил, что конечная цель алхимии – славное преображение несовершенного в идеал. Свинца в золото, болезни в здоровье, тления – в жизнь вечную. А теперь я понял. Увидел. Это ложная цель.

Его наставница была права и в этом. Она часто говорила, что истинная алхимия – это делание, а не его итог. Никлайс тогда думал, что она так утешает неудачников.

– Глупо звучит, знаю, – продолжал он. – Звучит бредом сумасшедшего… но именно это всегда понимал Яннарт и не мог понять я. Для него поиски растущей на Востоке шелковицы были великим деланием. Он видел цель, но не видел пути к ней.

– Яннарт утт Зидюр, – тихо проговорила Эда.

Никлайс взглянул на нее горящими глазами.

– Яннарт был мне солнцем в ночи, – прохрипел он. – Светочем в пути. Горе погнало меня в Инис, и этот шаг привел на Восток. Там я пытался завершить его труд в надежде стать ближе к нему. Неведомо для самого себя я завершил тем самым первую стадию своего алхимического превращения. Черное солнце моей души. Его смертью начался мой труд. Я встал лицом к лицу с тенью в себе.

Ни один человек не шевельнулся, не подал голоса. У Эды было странное лицо. На нем виднелось что-то вроде жалости, но не совсем. Никлайс упрямо договаривал, не желая замечать, как пылает его лоб. Он был в огне душой и телом.

– Поймите, – сказал он. – Труд мой идет во мне самом. Я пал в тень и теперь должен восстать из нее преображенным к лучшему.

– Много времени на это уйдет, – бросила драконья всадница.

– О да, – согласился Никлайс, сгорая скорее от волнения, чем от вызванного раной жара. – Но в этом смысл. Разве не видишь?

– Я вижу, что ты сбрендил.

– Нет-нет. Я приближаюсь к стадии трансмутации. Белое солнце. Смыть загрязняющие примеси, просветить разум. Каждый дурак скажет, что Яннарта мне ничто не вернет, – рвал себе душу Никлайс, – поэтому я воспротивлюсь Калайбе. Она воплощает мою прежнюю нечистоту – все, что препятствует движению вперед и возвращает меня к старым инстинктам. Чтобы заслужить белое солнце, я дам вам ключ к уничтожению всего темного.

– И что же это? – спросила Эда.

– Знание! – с торжеством провозгласил он. – У Безымянного есть слабое место. Двадцатая чешуя на груди – ее повредила столько лет назад Клеолинда Онйеню. Она не достигла цели, но, быть может, открыла к ней дверь. Дверцу в его броне.

Эда, чуть прищурившись, вглядывалась в его лицо.

– Ему нельзя доверять, – заявила Мидучи. – Он душу продаст за горсть серебра.

– У меня нет души на продажу, достойная Мидучи. Но может быть, я ее еще заслужу, – отозвался Никлайс. Святой, в каком он жару! – Видишь ли, Яннарт кое-что оставил после себя – кое-кого, кто мне еще дорог. Его внучка, Трюд утт Зидюр. Я хотел бы заменить ей его, а для этого мне придется стать лучше. Я должен быть хорошим человеком. Для того и стараюсь.

Он замолчал, обводя всех пылающим взглядом, но все молчали. Сабран опустила глаза, а Эда на миг зажмурилась.

– Она теперь в Инисе. Фрейлиной. – Никлайс заглянул им в лица, и его улыбка погасла. – Разве не так?

– Оставьте нас, – обратилась Сабран к рыцарям. – Прошу вас.

Они повиновались своей королеве.

– Нет, – дрожа, зашептал Никлайс. – Нет… – Голос у него сорвался. – Что вы с ней сделали?

– Это Игрейн Венц, – за королеву ответила Эда. – Трюд со своим супругом Триамом Сульярдом устроили заговор, желая воссоединить Восток с Западом. Трюд разыграла покушение на королеву Сабран, а Венц воспользовалась им, чтобы убить Обрехта Льевелина.

Никлайс пытался осмыслить это. Трюд на его памяти не увлекалась политикой, но ведь он расстался с ней, когда девочке было девять лет.

Он слушал, и все тело обволакивало онемение. В ушах звенело. По углам разрасталась темнота, цепь обвивала его, обрезая дыхание. К тому времени как Эда закончила, Никлайс ничего не ощущал, кроме тупых толчков в обрубке руки.

Горевший в нем огонь вдруг погас. Вернулась тень.