победу над республиканской Пруссией, оплатила свой триумф такой ценой, которая в долгосрочной перспективе грозила превратить победу в поражение{550}.

Непосредственно вслед за смещением кабинета Брауна началась большая чистка. Статс-секретари и министериальдиректоры, обер- и регирунгспрезиденты, а также начальники полиции, бывшие членами правивших коалиционных партий, отправлялись во временную отставку и заменялись консервативными чиновниками, зачастую немецкими националистами. Из четырех обер-президентов социал-демократов остался только один — Густав Носке в Ганновере. Этот бывший министр рейхсвера стоял, по мнению имперского правительства, настолько правее своей партии, что смог сохранить свою должность.

Многие чиновники — социал-демократы были уволены в ходе «мер по экономии бюджета». Так, из 69 министерских служащих, потерявших свою работу в соответствии с указом от 12 ноября 1932 г., 40 были членами Веймарских партий. Других республиканских чиновников правительство рейхскомиссара отодвинуло на менее значительные посты. В конце 1932 г., не считая политических чиновников[61] и чиновников, сокращенных под предлогом экономии бюджета, из министерств, обер-президентств и полицейских управлений были уволены по причине их республиканских умонастроений 23 регирунгсрата, регирунгсасессора, оберрегирунгсрата и министериальрата. Среди вновь назначенных чиновников было столько представителей аристократии, что 6 октября «Форвартс» могла писать о проведении сознательной «реставрации господствующего положения дворянства и остэльбского юнкерства в управлении Пруссией». Таким образом, в течение нескольких месяцев комиссары рейха уничтожили все, что социал-демократам Северингу и Гржезинскому удалось добиться в течение 12 лет на пути республиканизации прусского административного аппарата{551}.

Государственный переворот 20 июля 1932 г. был ударом не только по республике, но и по федерализму. Именно по этой причине все южно-немецкие федеральные земли, прежде всего Бавария, тотчас же встали на сторону Пруссии. Уже 20 июля баварское правительство обратилось в Конституционный суд. Баден поступил аналогичным образом на следующий день. 21 июля Вюртемберг и 22 июля Гессен заявили рейхспрезиденту свой протест в отношении законности декрета от 20 июля.

23 июля на конференции федеральных земель в Штутгарте Папен и Гайл попытались оправдать свои действия, но смогли убедить представителей только тех правительств, которые возглавлялись правыми партиями. Южно-немецкие земли прежде всего волновало то, что «удар по Пруссии» может положить начало имперским реформам по централизации. Рейхсрат, набиравший с 1930 г. политический вес в той же мере, в какой его терял рейхстаг, грозил превратиться в проводника воли правительства рейха, тем более если голоса Пруссии в будущем становились в нем, по сути, голосами имперского центра. И хотя Гайл заверил, что голосами Пруссии будет распоряжаться не рейхсканцелярия, а комиссар Брахт, исполняющий обязанности министра внутренних дел, его заверения ни в коей мере не успокоили традиционные федералистские правительства Мюнхена, Штутгарта и Карлсруэ{552}.

25 июля, через два дня после конференции федеральных земель, Конституционный суд в Лейпциге вынес свое предварительное решение о конфликте между Пруссией и рейхом: суд отклонил запрос смещенного прусского правительства, требовавшего путем обеспечения притязания стороны отказать рейхскомиссару в исполнении его обязанностей. В качестве обоснования решения суда его президент Бумке заявил, что желаемое Пруссией распоряжение вызвало бы «разделение государственной власти», что, в свою очередь, могло бы внести «хаос в жизнедеятельность государства». В связи с этим «Форвартс» полагала, что государственный суд спасовал перед властью, нанеся тем самым тяжелый удар по идее правового государства, которая, собственно говоря, является гражданской идеей. Газета Центра «Германиа» потребовала, чтобы Конституционный суд как можно скорее вынес свое окончательное решение. Газеты немецких националистов были удовлетворены приговором суда: они праздновали отклонение обращения Пруссии как большой моральный успех имперского правительства.

26 июля рейхспрезидент отменил военное положение, введенное шестью днями ранее в Берлине и провинции Бранденбург. Это дало возможность вести «нормальную» предвыборную борьбу в столице и ее окрестностях в течение последних пяти дней вплоть до 31 июля. Национал-социалисты делали ставку исключительно на Гитлера, которого они превозносили как «последнюю надежду» немцев. Среди политических лозунгов НСДАП главное место занял призыв «Работа и хлеб». Распространявшаяся большим тиражом «Экстренная экономическая программа» НСДАП объявляла о «создании рабочих мест путем продуктивного дополнительного кредитования».

Социал-демократы, напротив, выступали за «перестройку экономики», подразумевавшую масштабное огосударствление. Свое согласие с этой программой 21 июня высказали АДГБ и АфА-Бунд. Создание рабочих мест органами государственной власти входило в число требований профсоюзов, но только как один из пунктов среди прочих. От изначального «ВТБ-Плана», который еще в начале года вызвал всеобщее оживленное внимание, теперь едва ли что-то осталось. В результате социал-демократы не использовали возможность выступить перед избирателями в роли партии, борющейся за создание рабочих мест, и фактически вручили этот козырь национал-социалистам{553}.

30 июля, за день до выборов в рейхстаг, в рейхсканцелярии состоялась тайная встреча между Свободными профсоюзами и наиболее важными членами «кабинета баронов». Посредником выступил бывший статс-секретарь Ганс Шеффер, который с начала мая 1932 г. занимал пост генерального директора издательства «Ульштайн». Со стороны правительства участие приняли Папен, Гайл и Шлейхер, со стороны профсоюзов — Лейпарт, его заместитель Грассман, который также был депутатом рейхстага от СДПГ, и член правления АДГБ Эггерт. Представители от АДГБ отнюдь не стеснялись в ходе встречи, критикуя слова и дела правительства, в то время как канцлер и министры выступали с просьбами о лояльности к их политике. Шлейхер заявил, что профсоюзы, если бы им были известны все обстоятельства и причины, также посчитали бы действия против Пруссии оправданными. Папен, в свою очередь, просил председателя АДГБ и его коллег использовать свое сильное влияние на СДПГ с тем, чтобы она облегчила правительству работу в рейхстаге.

В ходе обсуждения результатов встречи, которое состоялось тут же в бюро АДГБ, Лейпарт выразил сложившееся у него мнение, что «это правительство не даст оттереть себя в сторону, оно утвердилось на годы. Впрочем, при любых политических разногласиях тем не менее необходимо вести дела с умными и порядочными людьми, которые, конечно же, преследуют свои политические цели. Самый влиятельный человек — Шлейхер». Грассман был того же мнения: Шлейхер — «умная голова с широким кругозором, он далеко не только солдат. Он пытается простыми средствами добиться того, что он считает правильным».

Сам факт и время тайной встречи — 30 июля — были еще более сенсационными, чем ее содержание. Спустя десять дней после «удара по Пруссии» ведущие функционеры АДГБ не видели ничего зазорного в том, чтобы встретиться с лицами, ответственными за государственный переворот. Для профсоюзных деятелей приглашение на эту встречу означало некий вид дипломатического признания со стороны Папена; они полагали, что ихдолг перед членами профсоюзов состоит также в том, чтобы поддерживать контакты с авторитарным правым правительством. Особенно большое значение для представителей АДГБ имело то, что правительство относило их к «патриотам», а