«Алтарь Пальмиери», разумеется, превосходит работы Боттичелли сложностью замысла и продуманностью мироустройства; приписать эту вещь Боттичелли, как сделал Вазари, сегодня кажется немыслимым. Здесь эта вещь упомянута с тем, чтобы утверждать: потолок капеллы написан Микеланджело с несомненным знанием космогонии Пальмиери и, более того, под впечатлением от иллюстрации Боттичини к «Граду жизни». Остается добавить, что поэма Пальмиери была осуждена еще при жизни автора, но после смерти, в XVI в., уже считалась ересью, и ходили слухи о ее уничтожении (этого не произошло, но книга до сих пор не напечатана никем и нигде. Все, что мы знаем: три существующих рукописи и отрывки из них, впрочем, достаточно информативные, и обширные комментарии Леонардо Дати). Пальмиери осмелился оспорить Блаженного Августина, его Град жизни не нуждается в Граде Божьем; скорее, соответствует эстетике Маяковского «Мы – каждый – держим в своей пятерне миров приводные ремни!».

Диалог же о Данте, записанный Джаннотти, заканчивается так:

«Джаннотти: Вы закончили проповедь? Она, безусловно, прекрасна и заслуживает того, чтобы ее написали золотыми буквами в книге, которую я собираюсь написать про наш сегодняшний диалог. Но теперь давайте закончим разговор и пойдем домой. Я провожу Мессера Микеланджело, который немолод и нуждается в провожатых.

Дель Риччио: Мы говорили о Данте весь день, и прошу Микеланджело прочесть сонет, посвященный Данте, который он написал несколько дней назад.

Микеланджело: Я с удовольствием прочту сонет, хоть и считаю его недостойным вашего внимания:

Одиночество Микеланджело и впрямь сродни одиночеству Данте. Рафаэль язвительно говорил о сопернике: «Одинок, как палач». Сказано цинично, но точно: как и палачи, великие художники одиноки.

Если внимательно читать скульптуры и фрески, проект теологического гуманизма, общежития христианской республики, вполне ясен. Микеланджело утверждает особую, республиканскую иерархию: пророки и мудрецы являются учителями, апостолами становятся рабы, прорываясь из безвестности камня, – и освоенное строителями небо становится общей республикой. Странным при первом рассмотрении кажется тот факт, что Микеланджело, изобразив сотворение планет и светил, не повторяет их в других местах огромной фрески. Скажем, Леонардо рисовал кометы, и не только он один – а в данном случае, в изображении небесных событий, это было бы логично. Но, по Микеланджело, планеты и светила – это сами люди, имеющие небесную природу.

Микеланджело подвел зрителя к болезненной, но такой прекрасной истине: и человек, и Бог – оба стремятся к самоосуществлению, но кто сказал, что в их взаимных действиях нет противоречия? Когда усилия прикладываются обеими сторонами, противоречия неизбежны – их следует преодолеть. Христианский императив возник как результат обоюдных усилий – и Бога, и человека. Можно считать этот императив основой гуманного социума: пафос Ренессанса в городских христианских коммунах. Республиканский закон, вмененный на основе христианского императива, должен создать историческое самосознание: сделать гражданина соучастником всей человеческой истории. Гуманизм (основа республиканского закона) возможен лишь в условиях равенства с себе подобными, равенства, основанного на этических нормах. Но равенство межкультурное, межрелигиозное и межконфессиональное недостижимо. Микеланджело сделал почти невозможное, уравняв Ветхий Завет и античность – в Христе. Но если однажды христианская церковь не сможет поддержать идею общей межконфессиональной республики, если верующий должен будет выбирать меж конфессиями и социальными укладами (а так и случится весьма скоро), то придется оспорить не только конфессию, но и Церковь, но и саму религию. В некий момент человек, для того чтобы выполнить проект Бога, должен будет оспорить и Бога. Насколько именно христианский императив пригоден для создания всемирной республики? Сегодня в многонациональной Европе присутствие других культур и религий ставит перед гуманизмом новую задачу, сопоставимую с микеланджеловской. Требуется проект, объединяющий культуры Запада и Востока так, как это некогда сделал Микеланджело, объединив Ветхий Завет и римскую форму в единую историю. Следующий Ренессанс должен явить новый принцип объединения мира. И если ангельская природа сомневающихся людей преодолеет это последнее противоречие, то возникнет мировая республика, космическая по своему размаху.

Новому Возрождению потребуется соединить восточную науку и религию с греко-христианским синтезом, восточный принцип общежития с западным индивидуализмом – ради создания не всемирной империи, но всемирной республики.

В своем ремесле Микеланджело решал этот вопрос просто: он объединил скульптуру (античность) с живописью (христианством) столь естественно, что к старости сам уже перестал отличать одно от другого.

В конце жизни Микеланджело добился синтеза скульптуры и живописи. Фреска в капелле Паолине «Распятие святого Петра» почти скульптурна. Скульптуры к гробнице Юлия II, фигуры, выходящие из скал, – Бородатый раб, Атлант и Матфей – почти живопись. Фигуры на две трети остались в толще камня. Мастер любил повторять, что скульптура уже содержится в камне, надо ее вызволить из породы, освободить. Он порой оставлял камень главенствовать над собственно скульптурной формой. Необработанная масса мрамора, которая скрывает объем, является той средой, которую красками нагнетает живописец. Подобно тому, как герой Рембрандта выплывает к зрителю из густой янтарной мглы, так и герой Микеланджело появляется из необработанной, клубящейся глыбы, словно раздвигая материю духовным усилием. Микеланджело часто оставлял необработанной одну из сторон обнажившейся из камня формы – неотшлифованным остается плечо Иосифа Аримафейского в «Пьете». Продолжая аналогию с живописью, это передает эффект светотени – герой вышел из мрака, но его черты еще окутывает мгла.

Каменная порода – среда, но она же хроника наших дней. Преодолевая среду, герой словно выходит из необработанной рефлексией хроники. История, как ее понимает мастер, есть освобождение от общего пространства и времени и формирование индивидуальных координат.

По словам Бернини, предсмертными словами Микеланджело было сожаление, что он умирает тогда, когда только начал говорить по слогам в своей профессии. Сказать оставалось многое. Фактически Микеланджело писал третий Завет, новее Нового, и он еще не написан. Пользуясь метафорой Карла Кантора, «роспись пророка Микеланджело – еще одна, и пока единственная живописная глава Священного Писания». На закате Ренессанса Микеланджело предвидел и звал Ренессанс следующий – подлинное восстание.