– Ты, кстати, обещал рассказать, почему тут столько церквей, – напомнил Скорятин. – Или здесь тоже Пржевальский путешествовал?

– Тебе какую версию – официальную или неофициальную? – ухмыльнулся Колобков.

– Давай сначала официальную.

– Тихославль – город купеческий, люди тут жили солидные, чужаков не любили. Вот каждая улица себе церковь и строила, чтобы без посторонних молиться. Убедительно?

– Не очень.

– Правильно. На самом деле Тихославль до потопа звался Святоградом и был сакральным центром. На каждом шагу капища – Роду, Перуну, Велесу, Мокше, Симарглу, Лелю… Со всей Руси сюда ехали. Пойдем языческую Троицу смотреть, подробнее расскажу. Христиане, когда в силу вошли, по-хитрому действовали: святилища не просто разрушали, а сразу строили на их месте церкви. Дорожка протоптана, веками сюда ходили жертвы богам приносить. Ну а теперь, коль пришли, помолитесь нашему Богу. Очень грамотно с точки зрения агитации и пропаганды! Говорю вам это как заведующий отделом.

– Значит, по той же логике в церквях после революции театры и клубы устраивали?

– Верно, Палыч! В самую точку. И как ты живешь с таким умищем? Дорожка-то протоптана. Раз пришел – заодно спой Интернационал в честь отца Карла, сына его Ленина и Святого Духа классовой борьбы…

– Неужели все так просто?! – вздохнула Мятлева.

– История, Зоя Дмитриевна, это кайло с узором! – Илья свысока глянул на соперника.

Подъехала «Волга». Хмурый Николай Иванович, пока усаживались, объяснил, что менял пробитое колесо, а потом весь недолгий путь бурчал про гадов, бросающих на дороге колюще-режущие предметы.

– Справедливейший, жрать пойдешь? – спросил Дочкин, забежав к шефу, и от его пиджака в кабинете запахло старой кожей.

– Не хочу, у меня после вчерашних голубцов до сих пор изжога, – отозвался Гена.

– Это потому, что ты не продезинфицировался.

– Пожалуй…

– Ну что, «Клептократию» ставим?

– Пока нет. Опасно.

– Прав как всегда! Может, по граммульке?

– После планерки.

– Слушаю и повинуюсь, о предосторожнейший! Точно не обедаешь?

– Не хочу перебивать аппетит. У меня вечером ресторан… вроде бы.

– А я пойду – закушу сальмонеллу кишечной палочкой…

Жора с интересом, словно в первый раз, оглядел большой кабинет начальствующего друга, задержался взглядом на рейке с гвоздиками, чему-то незаметно улыбнулся и вышел вон.

Странно… Куда исчезают слова? – глядя ему вслед, подумал Скорятин. – В детстве он слышал постоянно: «Гена, не перебивай аппетит!» «Гена, положи печенье на место!» «Гена, не подходи к варенью, перебьешь аппетит!» Этот самый аппетит казался беззащитным пресмыкающимся, которому легко можно перебить спинной хрящик – и тогда наступит голодная смерть. Теперь про аппетит никто и не вспоминает. Даже не слышно, чтобы какая-нибудь мамаша крикнула ребенку, уплетающему вредную сладость: «Брось! Перебьешь аппетит!»

Может, взять Алису в посольство? Вечернее платье у нее наверняка есть. Ему хотелось поговорить с ней о будущем торжественно, не в постели, после слаженных содроганий, когда падаешь навзничь в сонной расслабленности и бормочешь нежную чушь, похожую на кошачье мурлыканье. Нет, это не лучшее время для перепланировки судьбы. К тому же, стравив похоть, Гена остывал, смотрел на Алису строже, замечая жесткие морщины у глаз, вялость груди, и кривился от ее громкого прилавочного смеха. Но проходило несколько дней без объятий, и Скорятин снова начинал размышлять о ней как о своей окончательной женщине. Однажды после командировки он пытался завести речь об этом в «Меховом раю», за кофе, но не пошло: шубы, висевшие вокруг, казались толпой соглядатаев и наушников, ловивших каждое слово. Мнительный стал! Нет, такой разговор лучше затеять в ресторане, неподалеку от ее дома, чтобы потом, если Валерик на тренировке, заскочить на часок и совпасть на широкой Алисиной постели. Там возле метро есть несколько вполне приличных заведений: «Сулико», «Насреддин», «Дрова», «Сытый дракон», «Супер-пельмень», «Ирландский паб»… Но всех лучше, конечно, таверна «Метохия». Ее держит серб Слободан и каждому гостю предлагает бесплатно выпить за смерть косоваров, которые сожгли его дом под Приштиной. Да, ресторанов теперь много, до черта, везде, всюду, по всей стране, в каждой подворотне, будто у людей и других-то дел не осталось, как хорошо пожрать да в комфорте испражниться. Только тут, в «Вымпеле», три салона сантехники: «Фаянсовое чудо», «Твой клозет» и «Мир унитазов».

А в Тихославле был тогда один-единственный кооперативный ресторан «У дедушки Зелепухина». Открыли его в помещении диетической столовой, где, по словам Колобкова, человек, откушав раз-другой, больше не беспокоился из-за гастрита, ибо получал полноценное пищевое отравление, а то и целую язву. Последней каплей стал вареный крысенок в чане с борщом. Директору объявили партийный выговор и сослали руководить прачечной, а вместо диетической тошниловки задумали кафе-мороженое с молодежным уклоном. К открытию планировали фестиваль брейк-данса, что прямо указывало на новое мышление районного начальства и сострадание к дури юных неформалов. Согласовали с областью, но тут возник Кеша Зелепухин, в прошлом товаровед универмага, уволенный после ревизии. Он ломился в серьезные кабинеты, требуя реабилитации своего доброго имени и восстановления семейного дела: мол, хочу в порядке борьбы с наследием сталинизма открыть кооперативный ресторан «У дедушки Зелепухина»!

– Правда, смешная фамилия?

Колобков повествовал витиевато, утомляя обдуманными словесными излишествами, какими начитанный, но неопытный в добыче женской взаимности мужчина пытается склонить облюбованную даму. Они ехали по тряской тихославльской мостовой на ужин. Илья сидел рядом с водителем, обратясь бдительным лицом к Гене и Зое, устроившимся на заднем сиденье.

– Не поверишь, просто всех измучил этот Кеша! – жалился пропагандист. – Ходил и ходил, клянчил и клянчил. Спрашиваю: «Почему ко мне пришли? Идите в сектор общественного питания!» – «Нет, – отвечает, – тут вопрос политический. Я знаю, к кому ходить!»

– Почему политический? – удивился спецкор.

– У нас все вопросы политические, – заметила Мятлева.

– А вот и неправда ваша, Зоя Дмитриевна! – нежно возразил Илья. – Его дед трактир содержал. После революции отобрали, устроили «Домревпит».

– Что?

– Дом революционного питания.

– А разве бывает контрреволюционное питание? – удивилась Зоя.

– Бывает, – вставил молчавший до сих пор Николай Иванович. – Это когда народ царя скинул и с голоду пухнет, а он ресторацию держит.

– Кто?

– Дед Зелепухин.

– Ничего не понял… – пожал плечами Скорятин.

– Все очень просто, – разъяснил Колобков. – В НЭП дедушка снова всплыл. Процветал. Все начальство у него кутило. Кто-то стукнул в Москву, в ОГПУ, Менжинскому: мол, людям жрать нечего, а партверхушка пирует. Заведение прихлопнули, а Зелепухина с семьей выслали потом заодно с кулаками. Вернулся он сюда после войны с внуком. Бедствовал. Жена и дочь умерли. Сыновья на Северах остались, длинным рублем прельстились.