– Почему в черном? – тихо спросил он помощника.

– Вдова, – был ответ.

– Надо же, такая молоденькая. Откуда?

– Из Шатрищ.

– Ну да? Я там преподавал после института. Как, говоришь, фамилия?

– Болотина.

– Не припомню.

Закончив выступление, Елизавета, к всеобщему изумлению, повернулась к президиуму и громко объявила:

– А вы, Петр Петрович, – обманщик!

Зал ахнул: сказануть подобное второму человеку в области – это не просто нарушение повестки, а политическая выходка, строго наказуемая.

– Что вы имеете в виду? – оторопел Суровцев.

– А то: дали слово и не сдержали!

– Какое еще слово?

– Обещали проведывать нас и ни разу не приехали.

– Кого проведать?.. Куда не приехал?

– К нам в школу, в Шатрищи…

И тут он узнал Лизу Кузнецову, и не просто узнал, а поразился тому, как раскрасавилась, расцвела, несмотря на личное горе, давняя ученица. Будучи опытным руководителем, понимающим народ, Пе-Пе встал и прилюдно повинился: мол, работал в сельской школе, потом закрутился по партийным делам и нарушил обещание, о чем теперь самокритично сожалеет и просит прощения! Подойдя к Лизе, второй секретарь поцеловал ей руку – от него пахло тем же одеколоном «Гамлет». Зал, сраженный галантностью заоблачного начальника, грянул в ладоши, полюбив его навсегда. А через неделю в библиотеку влетел ошалевший председатель сельсовета и, умирая, выдохнул: «К нам едет… Суровцев… Библиотеку проверять… Сам!»

– Неужели? – усмехнулась Болотина.

На следующий день она впервые за два года вышла на работу не в черном, а в миленьком ситцевом платье, собственноручно сшитом по выкройке из журнала «Крестьянка». Увидев ее, Пе-Пе помрачнел и задержался в селе допоздна, проверив, кроме библиотеки, заодно школу, медпункт, почту, магазин и детский сад. А вечером, раздраконив местное начальство и пообещав выделить фондированные материалы на ремонт, он, томясь, ждал Лизу на берегу Волги, возле знакомого валуна, на который тихо набегали розовые закатные волны. Болотина пришла, опоздав почти на час, когда бывший учитель уже выбился из сил, отмахиваясь веткой от комаров.

– Я думала, не дождетесь… – улыбнулась в темноте бывшая ученица.

– На урок ты никогда не опаздывала.

– Так то на урок!

С этого и началось…

– Суровцев женат? – спросил Скорятин.

– А ты видел холостого секретаря обкома? – иронически осведомился Илья.

– Жена знает?

– Знает, конечно… – вздохнула Зоя. – Ее тоже, кстати, Елизаветой зовут.

– Ах вот почему Елизавета Вторая! Здорово! А что, жена не скандалит, не жалуется? – уточнил Гена.

– Зачем? Что изменится? Дети. Быт. А главное: любовь сильнее измены.

– Авоська из распределителя сильней всего!

– Дурак ты, Илья Сергеевич, – вздохнула Зоя. – Если бы Елизавета ему одно слово сказала, он бы тут же развелся. Должность потерял бы – но развелся…

– Только не рассказывай, что Болотина ему не велит разводиться!

– Не велит.

– Если она такая бескорыстная, зачем тогда квартиру в «осетре» взяла? – поинтересовался пропагандист.

– Что ж ей, весь век в избушке жить?

– Значит, правильно сделала?

– Правильно.

– А почему вздыбилась, когда Вехов на квартирку намекнул?

– Она не за себя. Она из-за Петра Петровича.

– Допустим. А диссертация? – ухмыльнулся Колобков.

– Какая еще диссертация? – почуяв охотничий озноб меж лопаток, уточнил Скорятин.

– Кандидатская. За научную степень положены дополнительные двадцать метров. Знаешь? – объяснил Илья.

– Знаю.

– Чтобы получить трехкомнатную, она быстренько защитилась, – доложил пропагандист.

– Тема?

– Что-то там про роль библиотек в ликвидации безграмотности. Зоя Дмитриевна лучше знает. Она библиографию собирала, для депонирования статьи редактировала.

– Ну зачем, зачем? – нахмурилась Мятлева. – Давайте лучше о чем-нибудь другом. Правда, что Солженицын скоро в СССР приедет или вы пошутили?

– Вроде Горбачев обещал вернуть ему гражданство.

– Поскорей бы!

– Угу, а то Зоя Дмитриевна тоскует.

– Вам, Илья Сергеевич, хватит морса-то?

– Почему?

– Потому что скоро начнете гусарские анекдоты рассказывать. – Зоя посмотрела на него со скучающим раздражением.

Колобков обиделся, демонстративно налил себе из графина остатки морса с бордовой гущей и залпом выпил, закусив салом с чесночком. К столу подсеменил Зелепухин и с поклоном доложил.

– Вас-с-с, Илья Сергеевич, спрашивают-с! – подвинув створку ширмы, трактирщик показал на входную дверь.

Там стоял хмурый Николай Иванович и рукой манил райкомовца к себе.

– Да что ж такое, пожрать не дадут! – Пропагандист с раздражением вытер салфеткой лоснящиеся уста и встал. – Сейчас вернусь. Извините!

Пока Илья объяснялся с водителем, Зоя и Гена сидели молча, она вилкой пыталась проткнуть консервированный горошек, а он, катая хлебный шарик, старался вспомнить свежий изящный московский анекдот, но в голову лезла какая-то банная чепуха.

– Кажется, вы ему нравитесь, – наконец вымолвил Скорятин.

– Женщина должна нравиться многим. Тогда она может выбрать.

Вернулся раздосадованный, красный от злости Колобков:

– Черт! Суровцев в городе. Собирает срочный актив. Все районы как районы. Заедет раз в квартал, ну раз месяц. А мы как медом намазаны: каждую неделю к нам мотается – никакой жизни!

– Я даже знаю, как эту медовуху зовут, – улыбнулся Гена.

– Илья Сергеевич, у вас теперь лицо цвета партбилета, – улыбнулась Зоя.

– Это из-за морса…

– А я думала, из-за повышенного чувства ответственности. Берегите себя!

– Спасибо за заботу, Зоя Дмитриевна, – холодно поклонился агитатор. – Надеюсь, вы и о Геннадии Павловиче позаботитесь. Платить Зелепухину не надо.

– У меня есть! – Скорятин хлопнул себя по карману.

– Не надо. Он мне и так по гроб должен. На радио можете не торопиться.

– Почему? – удивился спецкор.

– Пуртову позвонили из обкома – отсоветовали.

– Вот оно у вас как?

– Да, у нас так. Партия держит руку на пульсе.

– Скорее, на горле, – добавила Зоя.