главного актера на лавкрафтианской сцене. Лавкрафт смело бросает перчатку самой непреложной заповеди искусства, ставящей во главу угла эстетического созидания сугубо человека, – и как эта пощечина антропоцентризму несказанно бодрит.

Больше всего противоречий возникло по поводу языка Лавкрафта. «Пережатый», «неестественный», «многословный», «вымученный» – такими нелестными эпитетами награждали его стиль. Повторюсь, каждому свое. Ценя выразительную сдержанность Аддисона и Свифта, он рано вобрал в себя более сложных писателей вроде Сэмюэла Джонсона, Эдварда Гиббона, Эдгара Аллана По, впоследствии – Лорда Дансени (чья проза, несмотря на неординарное содержание, чиста и во многом подражает Аддисону) и Артура Мэкена, посему стиль Лавкрафта хоть и кажется искусственным, а рожден натурально, что подтверждают его письма. Язык его произведений действительно незауряден и сплетает этакую иллюзию колдовского заклинания, которое одним звучанием вселяет зловещее чувство реальности нереального. На фоне того, как золотым стандартом всей художественной прозы сегодня стали отрывистые Хемингуэй и Шервуд Андерсон, а богатство Гора Видала, Робертсона Дэвиса и Томаса Пинчона отошло на второй план, нашему поколению, наверно, стоит с пущим уважением отнестись к Лавкрафту за верность азианизму.

Отдельно его стиль отличается смесью научной проницательности и пышности в духе По. Опять-таки, у каждого свое мнение – почитатель выхолощенной научной фантастики, ставящей сюжетную линию выше антуража, вправе его недолюбливать. Бесспорно одно: отточенный в последние десять лет, стиль Лавкрафта обрел невероятную мощь. Писатель со знанием дела вершил свой язык, не будучи его заложником. Да, читать его – трудоемкая задача, и незнакомых с насыщенными текстом и атмосферой он утомит. Кто из подлинных корифеев прост? Упреки его «многословности» совершенно напрасны: за видимой тяжестью он на редкость плотен в нарративе, благодаря чему даже повести размером с книгу у него складны, под стать рассказам. В лучших работах Лавкрафта почти нет лишних слов – все на местах, все работают на финал.

Поражает он тем, что сочинил свой пантеон, будучи в ряду самых далеких от веры людей за всю историю. Его философия отводила вере роль подачки для невежд и слабых духом. «Боги» в его творчестве олицетворяют непознанное в глуби Вселенной, а хаотичность, с которой они проникают в наш мир, напоминает о хрупкости и бренности нашего мимолетного бытия. Умолчим, что подражатели Лавкрафта не раскусили этого символизма и без зазрения совести развязно жонглировали элементами его миров (все же эпигонству не затмить его звезды). Как метко выразился Дэвид. Э. Шульц, Лавкрафт сплел анти-мифологию, передразнивая все то, что религия и фольклор приписывают человеку. Мир не крутится вокруг нас, мы не любимые чада господни (Господа нет), и смерть вернет нас в небытие. Неудивительно, что эти безрадостные концепции не обрели признания.

Как всякий писатель, Лавкрафт не абсолютен. Первые десять лет его творчества полны взлетов и падений (верх успеха, пожалуй, «Крысы в стенах»); в последние же число побед заметно перевешивает. Тем удивительнее, что вся его художественная проза (кроме редакторских обработок) уместится в три крупных тома. Из мира фантастики разве что По награжден славой за схожий минимум работ – работ, которые, судя по исследованиям последних двадцати лет, неистощимо богаты в творческом отношении.

В остальном Лавкрафт-созидатель не столь интересен (за одним исключением). Эссеистика давалась ему с переменным успехом. В учебном смысле его ранние очерки бесценны, поскольку дали возможность освоить слово и наметить стиль, однако их литературная ценность подпорчена догматизмом и узостью взглядов. На склоне лет Лавкрафт перенаправил основные творческие силы на фантастику, и все же часть его последних эссе небезынтересна хотя бы как продолжение творчества и философии. Трудно не согласиться, что «Сверхъестественный ужас в литературе» значим и в историко-критическом плане, и в свете его литературной теории и собственного писательского опыта. Вдобавок без его «Котов и собак», «Заметок о сочинении фантастической литературы», «Некоторых заметок о ничтожестве» и еще кое-чего мы бы знали о нем меньше.

О поэзии Лавкрафта сказать почти нечего. Даже лучшие ее образчики – «Грибы с Юггота», «Старинная дорога», «Посланник» – вытекают напрямую из прозы. Почти все его ранние стихи безлики, при том сочинены не столько из эстетических побуждений, сколько психологических – как попытка мысленно окунуться в восемнадцатый век прочь от ненавистного двадцатого. Лавкрафт еще найдет в нем место, невзирая на интеллигентское нерасположение к «вырожденческой моде», – но поэт в нем уже не оправится. Часть его сатирических стихов язвительна, метка и успешно приближена к августовской поэзии. Задолго до смерти Лавкрафт осознал, что его истинное призвание – в прозе, и благоразумно отошел от стихотворчества.

О чем можно говорить долго, так это о его переписке. Расхож упрек, что он зря тратил время на письма, тогда как мог сочинять рассказы. Это ошибка по ряду причин. Во-первых, выходит, тогда бы он жил ради читателя, а не для себя (и точно так же, если бы ограничился письмами, на что имел полное право, проиграли бы уже мы). Во-вторых, нельзя списывать со счетов джентльменскую любезность по жизни (которая считается положительным качеством), требовавшую ответить всем. В-третьих, это противоречит изложенной им цели переписки: заменять реальную беседу и давать пищу уму и фантазии, дискутируя со сторонниками противоположных взглядов – особенно учитывая, что в Провиденсе достойных оппонентов не нашлось. И в-четвертых, якобы само собой подразумевается, что Лавкрафт и вправду писал бы рассказы вместо писем, что спорно: вспомним, как в творчестве он зависел от вдохновения, расположения духа и мотивации.

Не исключено, что именно переписка будет признана высшим литературным и личным достоянием Лавкрафта. Не столько за ее титанический объем (от которого сохранилось не больше десятой части), сколько за интеллектуальный размах, изысканность речи, чувственность и непрестанную учтивость, придавшие ей фундаментальную значимость для своего времени. Хорас Уолпол покрыл себя мимолетной славой благодаря «Замку Отранто», однако его подлинным бриллиантом явилась переписка. Та же судьба может постичь и Лавкрафта, чья литературная карьера намного богаче. В идеале, полагаю, он стяжает себе лавры поровну за прозу и за переписку – которая ныне издается в подлинном виде, что добавляет шансов.

Наконец, чем объяснить неувядающий интерес к Говарду Филлипсу Лавкрафту? Споры о том, классик он мировой и американской литературы или нет, сбавляют обороты; «Пусть отныне защищаются те, кто обошел Лавкрафта вниманием»63, – гласит рецензия «Потревожившего вселенную» Берлесона. Пикировки Эдмунда и Колина Уилсонов преданы забвению, а Лавкрафта охотно цитируют в энциклопедиях и других справочных изданиях.

Почему же его до сих пор читают, а многие проникаются навязчивым любопытством к его творчеству и судьбе? Бесспорно, Лавкрафт находит далеко не однозначный отклик в разных душах: от школьников и учителей до высоколобых романистов. Молодежь он увлекает экзотичностью: у него из чулана