Я вижу прохожих. Достаточно хорошо одетые, вежливые, они безропотно выстраивались в очередь за провизией, любезно отвечали на вопросы. Каждый из них лично пострадал от войны, многие потеряли близких, другие — имущество. И все они были раздавлены поражением, которое не могли ни понять, ни объяснить. Интересно, отдавали ли они себе отчет в размерах катастрофы? Чего они ждали? Знаю, что внезапный слух о чудесном спасении фюрера породил в некоторых сердцах нелепые надежды на возрождение нации под его руководством.

Эти немцы не чувствовали ответственности за хаос, обрушившийся на Европу, списывая все на несправедливую судьбу. Они доверчиво шептали мне на ухо, что оккупанты, все оккупанты — русские, французы, американцы, англичане — варвары.

Как и коменданта, пребывание в лагере победителей не слишком утешало меня. К тому же любые несчастья заслуживают сочувствия. Тихая застенчивая дама в черном подошла к недавно открывшейся антикварной лавке. Из прижатой к сердцу сумки она достала тщательно завернутые в бумагу предметы и, словно ласково прощаясь с ними, на минутку застыла, а потом только открыла дверь. Вскоре она вышла с пустой сумкой, подобно многим русским эмигрантам в Константинополе, Париже и других местах, которые несли дорогие для них предметы чудесного прошлого обменивать на хлеб, сахар, масло…

На ближайшие два с половиной года Баден стал в Германии моим пристанищем, сюда я неизменно возвращалась после посещения других зон. Изо дня в день становились заметнее перемены в настроениях немцев, живших во французской зоне. Поначалу у них преобладало желание перебраться к американцам, где лучше кормили и было больше порядка, однако потом все изменилось. Уехавшие просились назад. Я была несколько удивлена, но мне объяснил один немец: «Все очень просто. Французы гораздо менее бюрократичны, чем американцы. Какой-нибудь полковник если и откажет вам в просьбе один, второй, третий раз, то в конце концов кто-нибудь выслушает вас и поможет. Здесь можно завести личные связи, защитить себя, доказать свою правоту. А это часто важнее, чем сытно поесть».

Вот какой был пройден путь с начала оккупации, когда именно неразбериха во французской зоне, казалось, более всего мучила немцев, привыкших к строгому порядку. Я радовалась, глядя на немецких подростков, сидевших на подстриженных газонах баденского парка, словно это лондонский Гайд-парк.

Что же до многочисленных полковников, то они часто служили мишенью для повседневных шуток. Действительно, наблюдался избыток начальников, и следующий анекдот (через двадцать лет я услышу его во Франции, только полковники из Бадена будут заменены на директоров ОРТФ[102]) служит тому подтверждением. Из зоопарка сбежал лев, толстевший на глазах. «Что ты ешь?» — спросил его другой лев, сбежавший позднее, но не находивший себе пропитания. «Очень просто. Каждый вечер уже целых шесть месяцев я проглатываю по полковнику из Бадена, и никто до сих пор не хватился!»

Через некоторое время я подхватила в городском бассейне экзему, от которой сильно страдала и никак не могла избавиться. Французский офицер порекомендовал мне врача, бывшего эсэсовца, который вылечил его самого. Практиковать врачу запретили, но я тем не менее разыскала его адрес. Он сам открыл дверь. Молодой, симпатичный, с узким мрачным лицом. «Не могу вам помочь. Мне запретили». Я победила его сопротивление фунтом швейцарского кофе, а он одолел невидимых паразитов, мучивших меня. Что же он делал в СС? Если бы он работал в концлагере, то ему бы не только запретили принимать пациентов, но посадили бы в тюрьму и судили. «Я был врачом в полевой части СС», — сказал он мне. Можно ли поверить, что это благородное лицо принадлежало палачу?

Постепенно забываешь о том, что знаешь, и начинаешь верить во всеобщее недоразумение, заблуждение, случайность, но вдруг прошлое восстает и растравляет тебя.

Молодой немец-шофер, который обычно возил меня, был очень неуклюж. Он плохо справлялся с рулем, делал массу лишних движений, его реакция оставляла желать лучшего, а джип — машина не простая. Наконец однажды вечером я обратилась к ответственному лицу с вопросом, как можно держать такого неумеху. «Я все понимаю, но, видите ли, мадам, мы прощаем ему все из признательности. Незадолго до конца войны он помог бежать одному военнопленному, за что его жестоко мучили в гестапо. Сломали обе руки, но не это главное. Его кастрировали как быка, раздавив гениталии между двух досок…»

Так, неожиданно сквозь обыденную жизнь начинала проступать иная реальность.

Телефонный звонок в отель. Журналистов информировали о том, что возле соседнего населенного пункта обнаружили груды трупов. В послеобеденное время в пресс-центре нас оставалось всего трое, парижанин Р., бывший заключенный концлагеря Ж. и я. Немного поплутав по сельским дорогам, джип свернул к освещенному августовским солнцем лесу. К машине направился капитан. Он повел нас вперед. Запах разложения становился все сильнее. Из-под армейских серых одеял торчали бесформенные останки, сгнившие лица… «Не могу, сейчас меня вырвет», — шепчет двадцатидвухлетний Ж. и поспешно идет прочь… Капитан говорит: «Врач уже здесь, он считает, что это обычная для лагеря практика — пуля в затылок… На одном из свитеров погибших мы нашли значок эльзасского спортивного клуба. Вероятно, это были пленные из лагеря непокорных эльзасцев, располагавшегося в тех бараках, где теперь служба связи». Мы стоим жалкой горсткой над неопознанными телами казненных.

«В деревушке утверждают, что никогда не слыхали о казнях, — вмешался в разговор другой офицер. — Полковник приказал жителям принести одеяла и заставил их пройти перед жертвами. Они подчинились с большой готовностью, многие пришли с детишками, которых я не подпустил. Зачем детям это видеть!»

«Самое странное, что один из лагерных охранников даже не сбежал, а преспокойно укрылся в деревне, где и был арестован. Хотите его увидеть?»

Зачем? Но потом мы согласились.

«Он там, за деревьями, теперь его охраняет бывший пленный из этого же лагеря».

«А вы не опасаетесь мести?»

«Нет, мы бы услышали крики. Лагерный охранник не показался мне смельчаком».

Вместе с оправившимся от тошноты Ж. мы не без колебаний отправились в соседний лес. Все в порядке. Охранник, средних лет, с мятым лицом пепельного цвета, без наручников, прислонился к дереву. Он в смятении, скованный животным страхом. В нескольких шагах, повернувшись спиной и демонстрируя незаурядное хладнокровие, стоит бывший заключенный. Мы курим, чтобы избавиться от тошнотворного запаха смерти, пропитавшего волосы и одежду (я не избавлюсь от него до ванны). Слушаем рассказ военнопленного о жизни в лагере: «Этот тип не всегда был таким», — кивает он в сторону охранника.

В Раштатте все по-другому. Тридцать семь благоразумно сидящих на скамье подсудимых ничем не напоминают «сверхчеловеков». Я присутствую на процессе над бывшими охранниками «Нейе Бреме», разглядывая красную мантию француза-судьи, председателя трибунала, в большом бело-розовом зале с прекрасным паркетом и Богиней Правосудия на барочном потолке. Как много было тогда таких процессов, и более шумных, и менее освещаемых в прессе. «Нейе Бреме» служил транзитным лагерем, где не потрудились даже построить крематорий, а тела погибших заключенных просто-напросто выбрасывали в дренажные рвы.