59

В палате, соседней с cinquantaquattro, тоненькие детские голоса спели Fum, fum, fum[431], потом раздались нарочито громкие аплодисменты, и женский голос сказал:

– С Рождеством, папа! – Молчание в ответ. – Дети, скажите дедушке: «С Рождеством!»

В это самое время и начался переполох. Кто-то, может быть Джонатан, вышел из cinquantaquattro перепуганный:

– Вилсон!

– Да?

– Где сеньор Ардевол?

– В cinquantaquattro, где ж еще?

– Так вот нет, его там нет.

– Господи боже, как нет?

Вилсон открыл дверь в палату с нехорошим предчувствием, говоря: дорогой, золотой наш. Но ни дорогого, ни золотого там не было. Ни в кровати, ни в инвалидном кресле, ни у стены, которая колется. Вилсон, Джонатан, Ольга, Рамос, Майте, доктор Вальс, доктор Роуре, а через четверть часа доктор Далмау, Бернат Пленса и весь персонал лечебницы, который не был на дежурстве, стояли на ушах, разыскивая Адриа на террасах, в ванных комнатах, во всех палатах и служебных помещениях, в ординаторских, в кабинетах врачей и во всех шкафах. Господи, господи, господи боже ты мой, как это может быть, если бедняга практически не ходит? Ónde estás?[432]Позвонили даже Катерине Фаргес – а вдруг ей придет в голову, где он может быть… Затем, когда за дело взялись полицейские, стали смотреть и вокруг лечебницы, прочесали парк Кольсерола, ища за деревьями, у родника в густой роще и, не приведи господи, на дне озера. А Бернат думал: Teno medo dunha cousa que vive e que non se ve. Teno medo á desgracia traidora que ven-e que nunca se sabe ónde ven[433]. Adria, ónde estas? Потому что один Бернат мог знать правду.

В тот день, похоронив отца настоятеля, они должны были навсегда уйти из монастыря, оставив его пустым, отдав на съедение лесным крысам, которые, невзирая на монахов, хозяйничали в священном месте испокон веков, хотя и не носили бенедиктинской сутаны. Вместе с летучими мышами, поселившимися в алтаре часовенки Сан-Микел, которая возвышалась над графской могилой. А всего через несколько дней до монастыря доберутся и лесные гады, и они ничего не смогут с этим поделать.

– Брат Адриа…

– Да?

– У вас совсем плохой вид.

Он огляделся. Они были одни в церкви. Дверь открыта. Только что, еще затемно, люди из Эскало похоронили настоятеля. Он посмотрел на свои ладони и тут же счел этот жест неуместным. Потом покосился на брата Жулиа и спросил тихо: что я тут делаю?

– То же, что и я. Мы готовимся запереть Бургал.

– Нет, нет… Я живу… Я здесь не живу.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Что? Как?

– Садитесь, брат Адриа. К сожалению, мы не торопимся. – Брат Жулиа взял его за руку и усадил на скамью. – Садитесь, – повторил он, хотя тот уже сидел.

Снаружи розовоперстая заря уже окрашивала темное небо, и птицы радостно защебетали. К их веселому щебету присоединился даже какой-то петух из Эскало.

– Адриа, золотой, куда же ты спрятался? – И шепот: – А вдруг его выкрали?

– Не говори глупостей!

– И что нам теперь делать?

Брат Жулиа с удивлением посмотрел на монаха. И промолчал, обеспокоенный. Адриа еще раз настойчиво спросил: что же делать, а?

– Ну… подготовить дарохранительницу, закрыть монастырь, забрать ключ и молиться, чтобы Господь простил нас. – И добавил, промолчав целую вечность: – И дожидаться братьев из Санта-Марии де Жерри. – Он вновь с удивлением посмотрел на Адриа. – Почему вы об этом спрашиваете?

– Бегите!

– Что вы сказали?

– Я сказал – бегите!

– Я?

– Вы. Они придут убить вас.

– Брат Адриа…

– Где я?

– Я принесу вам воды.

Брат Жулиа исчез в проеме двери, которая вела в небольшой внутренний двор. Снаружи птицы и смерть. Внутри смерть и догоревшая свеча. Брат Адриа укрывался в молельне, пока свет не утвердился на Земле, которая вновь стала плоской, с загадочными недостижимыми краями.

– Опросите всех его знакомых. И если я говорю всех, то это значит всех.

– Так точно.

– И не думайте, что разыскная операция закончена. Расширьте площадь поиска до всей горы. Обыщите Тибидабо. И территорию аттракционов.

– Этот господин был малоподвижен.

– Какая разница! Обыщите всю гору!

– Так точно.

Тогда он тряхнул головой, точно очнувшись от глубокого сна, поднялся и пошел в келью за дарохранительницей и за ключом, которым тридцать лет подряд закрывал ворота монастыря после вечерни. Тридцать лет пробыл он ключником в Бургале. Он обошел все кельи, трапезную, кухню. Зашел в церковь, в крохотную капитулярную залу. И почувствовал: он, и только он повинен в том, что монастырь Сан-Пере дел Бургал закрывается. Он ударил себя в грудь рукой и сказал: Confiteor, Dominus. Confiteor: mea culpa. Это первое Рождество без Missa in Nocte и без заутрени.

Он взял мешочек с семенами ели и клена – скромное подношение несчастной, которая надеялась с его помощью получить прощение за то, что покончила с собой, вместо того чтобы препоручить себя Господу. Он смотрел несколько секунд на мешочек, вспоминая бедную несчастную жену Косого, прошептал краткую молитву за упокой ее души, если только может упокоиться душа отчаявшегося, и спрятал мешочек глубоко в карман сутаны. Потом взял дарохранительницу и ключ и вышел в узкий коридор. Он не мог не поддаться искушению еще раз пройтись по монастырю в полном одиночестве. Звук его шагов раздавался под сводами коридора, келий, капитулярной залы, во внутреннем дворе… Он завершил обход, заглянув в небольшую трапезную. Одна скамья, стоявшая слишком близко к стене, портила несвежую известку. Он машинально отодвинул ее. И не смог сдержать слез. Вытерев их рукой, вышел за ворота монастыря. Закрыл их и запер на замок, повернув два раза ключ, его скрип эхом отозвался у него в душе. Он опустил ключ в дарохранительницу и сел дожидаться братьев, которые поднимались утомленные, хотя и переночевали в Соле. Боже Милостивый, что я здесь делаю, если…

Бернат подумал: этого не может быть, но я не представляю, как иначе это можно объяснить. Прости меня, Адриа. Это моя вина, я знаю, но никак не могу отказаться от книги. Confiteor. Mea culpa.