Вполне возможно, что Сент-Экс совершил еще один полет в Северную Африку, если верить его другу Лионелю Шассену, оставившему Сардинию и перешедшему на работу во Французский генеральный штаб в Алжире, который утверждает, будто видел Антуана на военном аэродроме Буфарика 29 июля. Журнал части в эскадрилье не содержит никакого упоминания о такой поездке, и кажется более вероятно, что Шассен спутал 29-е с 26-м.

Шассену в любом случае было поручено уговорить своего друга (как вспоминала Анна Эргон и многие другие), умоляя его оставить опасную работу, для которой он был уже слишком стар. В конце концов, он сделал восемь полетов, и этого действительно было достаточно. Он заработал больше, чем просто право «высказываться после войны».

Его друг Антуан улыбнулся и отрицательно покачал головой: «Я буду продолжать, пока мне позволят. Я не могу отказаться от своих товарищей. 2/33 – такая прекрасная команда».

Каждое из посещений Алжира, кажется, оставляет горький привкус у Сент-Экзюпери. «Политиканы, – объяснял он Алену Журдану и своим товарищам-пилотам, – всегда остаются свиньями и извлекают выгоду из ситуации, выгоняя реально воюющих на мороз».

Приблизительно шесть месяцев спустя, в статье, написанной для «Фигаро», Андре Жид вспоминает, что незадолго до своего последнего полета, во время пребывания в Алжире, Сент-Экзюпери посетил сессию Консультативного собрания, на котором выступал Де Голль. «Антуан был поражен его спокойствием и ясностью взглядов, уместностью и убедительностью его аргументации и выразил свое удивление близкому другу, которого увидел, покидая сессию: «Он явно более сильный, более знающий и более великий, чем я ожидал».

Цитата была бы более убедительной, если бы Жид заявил открыто, кто был этот «близкий друг», которому Тонио, как предполагается, сделал подобное признание. С тех пор как Сент-Экс однажды задел чувства Жида своими отдельными, особенно острыми нападками против Де Голля, он стремился проявлять больше такта, но можно не сомневаться, каковы были его истинные чувства. Они нашли выражение в двух последних письмах, о которых мы знаем и которые, очевидно, написаны 29 июля.

Первое адресовано Пьеру Даллозу в ответ на краткую записку его друга, сообщающего ему, что он вернулся после пяти месяцев пребывания в Лондоне и надеялся увидеть его во время следующего приезда в Алжир. «Дорогой, дорогой Даллоз, – пишет Антуан в начале, – как я жалею, что поздно получил ваши четыре строки! Я хотел бы узнать ваше мнение о наших временах. Я лично в отчаянии.

Я верю, вы считаете, что я был прав во всех отношениях и на всех уровнях. Какое зловоние! (Он подразумевал, конечно, Алжир.) Молюсь небесам о вашем полном согласии со мной. Насколько счастлив я был бы, зная ваше мнение!

Сам я погружен в эту войну настолько глубоко, насколько это возможно. Я, что и говорить, настоятель всех военных пилотов мира… На днях один из моих двигателей развалился на десяти тысячах метров, над Аннеси, в тот час, когда… мне исполнилось сорок четыре года! В то время как я выгребал домой через Альпы на скорости черепахи и при полном милосердии люфтваффе, я тихо смеялся от мысли о суперпатриотах, запрещающих мои книги на севере Африки. Как комично!

Я испытал все с момента возвращения в эскадрилью (это возвращение – чудо). Я испытал отказ двигателя, слабость из-за перебоев в подаче кислорода, преследование истребителей и даже огонь в середине полета. Я исполняю свой долг. И не думаю о своей скаредности, я ощущаю себя столь же полезным, как и плотник. В этом – мое единственное удовлетворение. И это, и блуждание в течение других часов в полном одиночестве в одиноком самолете, когда фотографирую Францию. Как странно!

Здесь каждый далек от ненависти, но, несмотря на доброту эскадрильи, я страдаю от некоего человеческого обнищания. Мне не с кем поговорить о чем-нибудь серьезном. Вокруг меня все время люди, но какое духовное одиночество!

Если я буду убит, то не стану сожалеть абсолютно ни о чем. Будущее термитника ужасает меня, и я ненавижу их достойную работу. Я был рожден, чтобы стать садовником».

Другое письмо, адресованное другу в Лондоне, ярче высвечивает обиды Сент-Экса на «суперпатриотов» в Алжире. «Я снова встретился с моим «лайтнингом». Это чудо – в сорок четыре вести самый быстрый одноместный самолет в мире. Я провожу по пять часов один в одиноком самолете на десяти тысячах метров высоты. Это также не предусмотрено системой. И в то время как я блуждаю по Франции, я остаюсь в карантине, а мои книги под запретом на севере Африки…

У меня трудная работа. Уже четырежды я был на грани смерти. Но это – вопрос головокружительного безразличия ко мне…

Ненависть, дерьмо и фабрику клеветы они называют освобождением… Для которого во мне не видят пользы. Я подвергнут самой простой и самой чистой из военных опасностей. Абсолютно чистой. На днях я был атакован истребителями, и мне повезло улизнуть. Я посчитал это просто везением. Не из чувства спортивного или воинственного азарта, которого у меня нет. А потому, что я ничего не понимаю, абсолютно ничего, только суть вопроса. Их фразы вызывают у меня отвращение. Их помпезность пробуждает во мне ненависть. Их позор рождает у меня брезгливость. Их полемика будит во мне гадливость, и я не вижу в них достоинства…

Реальная честь состоит в спасении духовного наследия Франции. Она – моя страна… Не я. Я – частичка страны. Бедная страна…»

30 июля, на следующий день после отправки этих двух писем, распогодилось достаточно, чтобы позволить Гавуалю вылететь на задание по аэрофотосъемке Альп. Вынужденный прервать свою «пашню» из-за облаков, скопившихся на месте съемки, он развернулся и направился домой. Над Средиземноморьем его догнал другой «лайтнинг», под управлением Юджина Мередита – американского приятеля Антуана из 23-й фоторазведэскадрильи, который возвращался с аналогичного задания из района реки Дюранс к северу от Марселя. Они летели рядом какое-то время, а затем Мередит покачал ему крыльями и помахал Гавуалю, указав, что он уходит вперед. Гавуаль, страдавший от старых переломов, очень чувствительных к смене высоты, а в тот день страдавший от болей, позволил ему уйти, предпочитая более мягкий спуск. Мгновением позже он услышал ужасный сигнал SOS от Мередита и крик: «Меня накрыли… Я ухожу!» (жаргонное выражение летчиков, означающее: «Я падаю в море»). Это все случилось настолько быстро, что Гавуаль даже не видел немецкий истребитель, заваливший его товарища. Командир «Аш» был сам на волосок от смерти.

На ужин на вилле Эрбалунга в тот вечер подтянулись два французских майора военно-воздушных сил, а также полковник Давис – командир американской группы. Несколько американских пилотов подошли после ужина, подавленные гибелью Мередита. Сент-Экзюпери не присутствовал. Ранее днем он получил записку от полковника Роквела, что он прибыл в Бастию специально, чтобы повидать его. Они встретились ближе к вечеру в Бастии в кафе. С Роквелом были три его друга, которых Сент-Экзюпери хорошо знал: капитан Барт Лачельер, французский офицер связи с британцами в Дюнкерке, позже уехавший в Америку с женой и завербовавшийся в военно-воздушные силы Соединенных Штатов, полковник Жан Барадез, летчик со страстью к археологии, которого Петен назначил супрефектом Филипвиля, где тот очень помог британцам во время десантирования в Северной Африке, и майор Оливье Мартен, служивший при штабе Пейрутона в Алжире. Насколько Роквел оказался в состоянии вспомнить по прошествии двадцати пяти лет, Сент-Экс присоединился к ним в кафе с парой, у которой он должен был ужинать той ночью. В ответ на предложение Роквела прийти к ним вечером на ужин Сент-Экс ответил отказом, сказав, что уже занят. Вместо этого, он пригласил Роквела и его троих друзей поужинать на следующий день вечером (31 июля) на вилле Эрбалунга – приглашение, которое они с радостью приняли.