Покидая квартиру Достоевского, упомянутая выше посетительница вновь увидела Щедрина. Он стоял зажатый в углу лестничной площадки. «…Беспокойными глазами он смотрел на этот живой поток, текущий мимо него, и, видимо, выжидал удобной минуты, чтобы без помехи снова подняться наверх и поклониться праху своего идейного противника»[1356].

Победоносцев и Салтыков-Щедрин, Михайловский и Страхов – фигуры полярные (впрочем, Салтыков вполне мог раскланиваться с Победоносцевым – оба они жили на Литейном, в соседних домах). И тем не менее все они сходятся у гроба, как бы на минуту забыв о своей глубокой непримиримости.

Именно эта черта – всеобщность скорби – более всего поразила современников.

«…Всё, что есть в столице интеллигентного, – пишет «Голос», – спешило отдать последний долг русскому писателю, поклониться его гробу»[1357].

В момент, когда идейная и политическая борьба достигает высокого накала, когда консервативные, либеральные и революционные силы озирают свои ряды и готовятся к решающей схватке, совершается событие, которое на миг как бы примиряет всех. Смерть Достоевского становится фактом надпартийным, но, как нам ещё предстоит убедиться, далеко не безразличным к текущей политической жизни – к злобе дня, фактом, исполненным глубокого исторического смысла.

Однако у этой смерти был ещё один, никем тогда не замеченный аспект: о нём-то и надлежит вспомнить.

Засада у гроба

«Было половина восьмого вечера, – говорит корреспондент «Минуты», – когда извозчик подвёз меня сегодня к подъезду дома на углу Кузнечного и Ямской. У подъезда стоял полицейский пристав с помощником и городовыми»[1358].

Прервём на некоторое время газетный репортаж. Обратимся к нашим знакомцам.

У подъезда дома № 5/2 бодрствует пристав Надежин и, кто знает, может быть, околоточный надзиратель Яковлев, три дня назад столь доблестно задержавший мужчину «неизвестного звания». Толпа всё прибывает – и у полицейских хватает новых забот. Но вот вопрос: позабыты ли ими заботы старые?

Вопрос этот имеет не риторический, а вполне предметный характер.

Действительно: откуда нам известно, что после смерти Достоевского у полиции не осталось иных обязанностей, как поддерживать в Кузнечном переулке внешний порядок и благопристойность? Напротив, в этом не может быть никакой уверенности. Ибо трудно предположить, чтобы со смертью жильца квартиры номер десять полиция напрочь забыла о существовании квартиры номер одиннадцать.

Положим, 29 января было вынесено постановление, согласно которому проживающая в комнате № 2 госпожа Григорьева освобождалась от привлечения «к настоящему дознанию». Гласное наблюдение за ней снималось, и ротмистр с не разобранной нами фамилией мог переключить своё внимание на другие объекты. Но соседняя комната № 1 оставалась, по-видимому, под присмотром.

Полицейская засада в доме 5/2 повела 26 января к ощутимому успеху: члены неуловимого Исполнительного комитета попадались не каждый день (хотя 25–26 января получалось, что каждый). Естественно было уповать, что в квартиру № 11 явится ещё кое-кто из небезынтересных для подполковника Никольского лиц. Что, например, непременно случилось бы с Клеточниковым, не узнай он своевременно об аресте Баранникова. Другой кандидат – А. П. Корба.

У начальства не было ни малейших оснований свёртывать столь блистательно начатую операцию. Смерть Достоевского никоим образом не должна препятствовать нормальной деятельности полиции.

Но если так, то отсюда следует один непреложный вывод. На протяжении всех дней, когда через квартиру Достоевского двигался людской поток, полицейские агенты не спускали глаз с соседнего помещения.

Конечно, теперь их задача сильно усложнилась. Огромное скопление народа – на руку злоумышленникам. Прежде чем навестить нужную им квартиру, они могут заняться тщательной рекогносцировкой. У них имеется возможность провести разведку (безопасна ли явка) – и при этом остаться незамеченными.

Само собой, засада функционировала круглосуточно: тайный и непрошеный караул у гроба Достоевского.

Но существовал ещё другой караул – явный: бесконечно сменяясь, он был неиссякаем.

Погребальная проза

«Мы только что были у гроба Ф. М. Достоевского, – сообщает «Порядок». – Тёмная лестница, маленькие тесные комнаты… Одни входят, другие выходят. Нет торжественной обстановки, но на глазах у многих слёзы. Видимо, все поражены неожиданною утратою»[1359].

То, что происходило в эти часы на квартире в Кузнечном, описано многократно. Но стоит обратиться к источникам, которые практически неизвестны. В сообщениях так называемой мелкой прессы незначительные сами по себе подробности и детали могут порой оттенить главное.

Вернёмся к репортёру газеты «Минута» (укрывшемуся за подписью Nemo): он уже миновал дежурящих у подъезда пристава и городовых.

«Обе половинки двери раскрыты, и по узкой лестнице поднималась вверх толпа людей… На первой площадке с левой стороны дверь с дощечкою; “Фёдор Михайлович Достоевский”. Я вошёл в узкий коридор, из которого вела дверь в залу…»

На входной двери (которая, по свидетельству тех же газет, обита старой, обтрепавшейся клеёнкой) значится имя: лишний довод в пользу того, что посетители господина Алафузова – независимо от того, находилась ли его квартира рядом или этажом выше, – не могли не быть осведомлены о том, кто проживает по соседству.

«…Кое-как мне удалось протискаться до дверей, – продолжает хроникёр, – и пройти в небольшую, несколько продолговатую комнату-кабинет, могущий вместить в себя не более 20-ти человек. У дверей, в углу, стол, по четырём сторонам которого стоят церковные подсвечники с зажжёнными свечами, на столе лежит угасшее светило нашей литературы (оставим стиль на совести автора. – И.В.), голова его лежит довольно низко на подушке».

Затем Nemo описывает покойника, покрытого «парчовым золотистым покрывалом», венки и букеты из живых цветов – алых и белых роз, сирени, иммортелей и стоящий в углу «на маленькой ореховой этажерке» (не её ли пытался он передвинуть в ту роковую ночь?) образ Успения Божьей Матери в серебряной ризе, перед которым теплится лампада. «Направо, в простенке, между двумя окнами зеркало, покрытое белым чехлом, а налево, возле стола, висит на стене фотографический портрет Фёдора Михайловича. Тут же помещается небольшой шкаф с книгами о четырёх полках, на которых виднеются: «Записки из Мёртвого дома», «Восточная война» Богдановича, Гоголь, Лермонтов, Шекспир и внизу, на первой полке – в переплёте Новый Завет».

Среди прочих авторов – Лермонтов: не брал ли по-соседски отличавшийся почти полным отсутствием собственного имущества господин Алафузов (в протоколе обыска не значится, как это ни странно, ни одной книги) почитать произведения своего любимого поэта?