поучиться! Но _э_т_о_м_у_ не научишься. Это ведь из себя, из нутра. Ну, довольно. Но после «Осени» мне самой вдруг пришел в голову «этюд»… не напишу, конечно. Когда же? Где уж!

[На полях: ] Целую еще раз тебя, мой милый. Попроси же Серова[250], нет не надо, кого-нибудь другого мне написать, если тебя утомляет. Лежи спокойно, не гори. Молись, Ванечка… Это так благостно. Оля

Чудный видела фильм как-то: «Рембрандт»544. Дивно об искусстве… Долго им жила.

Я кончаю, дорогой мой Ваня. Как я бы издали поцеловала ручку Анны Васильевны545, если бы она мне о тебе писала… Грамотная ли она? Какое было преступленье — эта безграмотность нашего народа. Сами теперь и платимся за все! Крещу тебя, целую. Скорблю, что день твоего ангела был снова мутный. Отчего же! Не поддавайся «ему». Это «он». Господь с тобой, родной мой. Оля

216

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

18. Х.42

Милый мой Ванюша, пишу сегодня, чтобы С. взял с собой для заказного, — сама-то я не выхожу пока и не могу послать. Все разбирала твою открытку, — она так неразборчива, — и все новый гнет ложится на душу. Почему у тебя такое отчаяние? И еще в ужасе я оттого, что ты все теребишь себе нервы. Повремени же с писанием статей! Побереги себя. Иначе, к чему и все лечение у докторов? Гнетет и то, что я не могу выходить и начать поиски висмута. И мысль о том, что тебе его не хватает для лечения терзает меня.

Тоска у меня ужасная. Не заболеть бы больше… Ночь опять молилась, так особенно, от всех глубин души, как только я молюсь во сне. И видела опять Богоматерь во всяких Образах. Так часто у меня перед болезнью. Но буду надеяться, что проскочу. Ночь спала плохо, так билось сердце, боялась встать и… посмотреть нет ли крови.

Пока что нету, а я 2-ой день встала. Опять ем витамины. Наш друг трогателен. Так всполошился, получив мою писульку и адрес «знахарки» передал даже вчера по телефону. Он милый. Если бы я была здорова, а главное, если бы ты не брыкался, то он мог бы мне легко устроить нашу встречу.

Но, но, но… Все откинуто назад, и я снова трушу. Но как-то надо терпеть. Но неужели так всю жизнь хворать? Было в это раз, конечно, до смешного мало, но все же _б_ы_л_о, и это главное… Отчего. Сам доктор мой встал в тупик. Поневоле кинешься к «знахарке». Видела я странный сон: среди массы икон хожу я и вижу огромный образ: лежит кто-то (мужчина) в белом и будто спит, а сзади склонилась над головой его Женщина, Она, Богоматерь, держа в руках омофор и обвивая им голову и плечи лежащего. Она — вся нежность, благостность и ласка. А я думаю: вот, наконец, он, этот образ, который мне надо, и я знаю, что это Покров Божьей Матери и _т_а_а_к_ молюсь. И думаю после: а ведь это еще невиданное изображение Покрова, покровительства болящим. Проснулась… Сердце сжато, больно, страшно… И мысли о тебе. И вспомнила, что 14-го Antoine решил. Владычица _т_е_б_я_ это м. б. осенила? Напиши скорее! Насколько счастливее меня Елизавета Семеновна, твоя милая «караимочка», — она все о тебе уже знает… А родная душа Анна Васильевна у тебя бывает? Я люблю ее. Ее я не боюсь, а других дам да, всегда побаиваюсь.

Я им всегда чужая. Иной раз думалось, что, если бы даже ты хотел, и если бы было приехать можно, то из-за одних твоих любимиц я бы не решилась носу показать. Я очень «труслива» стала. Не то что в детстве была. Но теперь я рада, что оне суть, т. к. заботятся о тебе и тебе с ними радостней. Ешь больше, попытайся доставать еду. Лежи, спи, не трепли нервы. Ваня, как тебя об этом молить?

М. б. поедут отсюда, тогда я попытаюсь тебе послать что-нибудь. Я просила тебя черкнуть мне адрес Hotel’n, где жили Квартировы. Будь мил! Ну, Ванёк, не грусти, поправишься скоро, если будешь паинька. Лежи тихо! Кушай! Молись главное! Молись благостно, Ванёк. Думай обо мне в каждые 11 ч. вечера. Помнишь ли ты вообще твою Олю? Не знаю иной раз. Но это удел, видимо, всех около великих людей. То много, богатство, а то… холод. Ничего.

[На полях: ] Обо мне не волнуйся. Я — толстушка.

Привет Анне Васильевне. А Серовым я возмущена!

Будь здоров, Ваник. Я так в это верю!

Я не корю, но стараюсь себе усвоить. Саския546, обожаемая Саския, бросалась Рембрандтом тоже на недели, когда он творил. Твои статьи закрыли меня, но не ропщу. Пиши, т. к. это твое счастье. Я знаю тебя. Я терплю. Но только умоляю: для здоровья береги себя. Целую. Оля

Злюсь на цветочный магазин — я просила послать розы. К чему бегония? Ты не любишь ее? Мне кажется, что не любишь. Почему опять изгадили?

Вчера послала тебе простым, к сожалению, т. к. некому было снести на почту.

217

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

22. Х.42

Дорогая моя Олюночка, я — в неизвестности, что с тобой. Больна ты? или близкие твои больны? случилось что, — почему нет от тебя хотя бы нескольких слов с 5-го X (твое последнее письмо получил 10-го). 12 дней — ни слова! Я в ужасной тревоге. И болен я, очень болен, ты знаешь… Если все у тебя благополучно, тогда я _з_н_а_ю, почему ты не пишешь мне. Господину, пусть тогда судьею и водителем твоим будет совесть твоя. Я тебе не стану приводить доводы… — ты умна, и должна сама разобраться. В такое время ты отвернулась от меня..? Не ждал, не думал. Но не хочу говорить об этом, — я же не знаю точно, почему не пишешь. Если моя догадка верна, — ну, что же… кончим. Ты не томи себя, не вынуждай: вынужденное — бесценно, ненужно мне. Я всегда шел _с_в_о_е_й_ дорогой, слушая голос совести. Больше я _н_е_ напишу тебе, не стану тревожить, — раз тебе тягостно.

Пишу лежа, мне трудно. Господь с тобой. Будь здорова, обрети мир душевный.

Твой Ваня

Мне очень трудно, очень тяжело.

218

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

29. Х.42 12 ч. дня

Дорогая моя Олюночка, не могу скрывать от тебя, родная, — мне определенно хуже. До 14-го X, когда мне делали уколы genatropine’a, кислотность почти не мучила меня: с 8-го и по 23.Х не было vomissements, хоть порой и были легкие приступы тошноты. Я