– эйдосов (там же: 25, 28). На самом деле, конечно, речь идет о моделях, конструируемых наблюдателем, поскольку «вещь в себе» по-прежнему признается непознаваемой.

Иерархия форм имеет свои пределы. Например,

«синтаксические формы не могут быть названы внутренними»,

поскольку

«внутренние формы лежат между внешними и предметными. Само собою также этим подсказывается мысль, что это „между“ и есть ничто иное, как своего рода отношение между указанными пределами, составляющими меняющиеся, живые термины этого отношения. Называемое „словом“ вещь, какова бы она ни была, меняется и живет в природе и истории. Сама звучащая речь также меняется и живет в природе, вместе с нею меняется и живет также языковая конструкция в истории, а, следовательно, и определяемое этими терминами отношение, в свою очередь, меняется и живет во всех формах своего обнаружения. Этим самым оно заявляет о себе, что оно и в самом существе своем есть отношение динамическое»

и потому

«безусловно не поддается запечатлению в статических схемах и формулах» (там же: 93 – 94).

Язык как система форм – аристотелизм чистой воды; структурная система форм как отношение – гуссерлианство. Всё есть форма, форма оформляет «содержание» в системе, потому что только система – истинное соответствие сущности.

«Образец, идеал, идеализация по отношению к действительности не указывают непременно на оценку, на возведение в степень нравственного или материально-качественного порядка <…> Идеал и образец значат здесь только то, что законы и приемы, „способы“ преобразования – не всецело субъективны в смысле зависимости от капризов и случайно бегущих переживаний субъекта» (Шпет 1927: 174).

«Каким же образом форма может составлять смысл, т.е. содержание предмета или ноэмы?» – спрашивает Шпет (1914: 188).

Согласно Аристотелю смысл есть «интимно-внутреннее предметное содержание» – душа, или энтелехия знака,

«ядро самого смысла как содержания, нечто, что имеет своего носителя в том же предмете, что и вся ноэма, но для которой предмет в его определительной квалификации является только „внешним знаком“. Энтелехия, таким образом, содержит в себе то, что характеризует предмет со стороны его определения „к чему“, она показывает нахождение предмета в некотором состоянии целеотношения или телеологичности».

«Онтологически – это „вещь“, феноменологически – предмет со своими определениями и качествами, содержание которого ни прямо не содержит энтелехии, ни указывает на нее» (там же: 193).

Необходимо добавить, что гносеологически то же самое есть объект – в отношении к субъекту, который и производит все указанные операции.

Понятие энтелехии в этом смысле очень важно для структурализма. Энтелехия составляет ядро содержания, их множество создает

«единство предмета с его живым интимным смыслом» (там же: 196),

«внутренний смысл самого предмета обозначится как энтелехия <…> И действительно, „смысл“ как „значение“ – по преимуществу логическое значение, – поскольку он „выражает“ „смысл“ предмета, не выходит за границы определяемого содержания, тогда как мы говорим о смысле самого предмета или онтологически: о смысле вещи» (там же: 198).

Возникает проблема цели и средства как отношения, присущего самой вещи по существу и в такой форме констатируемой нами; в современном представлении это проблемы функции и системы.

Подводя итог рассуждениям Шпета о феноменологии языка как формы выражения сущности (эйдосов концепта), можно привести его рассуждения о различии между разумом и мудростью (Шпет 1917). Разум – рефлексия о мире, данная как Логос (на Западе); мудрость – сопереживание мира (на Востоке, Азия). Свойственная западному рационализму (и указанная Кантом) антиномия рассудок – разум (несоединимость вещи и идеи) может быть преодолена (нейтрализована) третьей ипостасью того же самого, а именно мудростью, которое есть слово (язык).

Мудрая мысль, воплощенная в слове. Движение мысли к синтезу всех компонентов семантического треугольника непреклонно; метания между его вершинами оправдано постановкой задачи – каждый раз иной (что именно находится в центре внимания наблюдателя).

10. Реализм и номинализм

Скептический пессимизм Шпета объясняется его неукорененностью в русской ментальности; ему в его «шпетовском монизме» была чужда та «идейная насыщенность слова» русского языка, которая и составляет смысл такой ментальности:

«всякий смысл таит в себе длинную „историю“ изменений значения» (Шпет 1989: 418).

Чистый западник и прямой гуссерлианец, он с тоской писал о том, что

«нас крестили по-гречески, но язык нам дали болгарский. Что мог привести с собой язык народа, лишенного культурных традиций, литературы, истории? Солунские братья сыграли для России фатальную роль <…> русская мысль, оторвавшись от источника, беспомощно барахталась в буквенных сетях „болгарского перевода“»,

а Никон,

«Ренессанс которого должен был свестись к грамматическому исправлению отравившей его буквы другою, столь же ему чужеродною буквою. Само слово для Руси так и не стало плотью» (там же: 28 – 30).

И как результат:

«В этом, думается мне вся суть. Россия не вышла еще из того состояния, когда у народа нет своего литературного языка» (там же: 39).

Это сказано в 1922 г.

Рассуждение в духе Б.А. Успенского, решающее сложнейший вопрос о русском литературном языке с кондачка и в высшей степени непрофессионально, неисторически. Три уровня рассмотрены в одной плоскости: «болгарская» азбука («буквы») и христианская литература, переведенная во всех пределах тогдашнего мира Slavia Orthodoxa – «исправление книг церковных» при Никоне в XVII веке (реформа узко церковная) – современный развитый русский литературный язык, обеспеченный классическими текстами. Слабость «феноменологического» метода описания представлена во всей обнаженности: этот метод «не работает» при отсутствии надежного научного знания, которого тогда еще не было.

Позиция самого Шпета, как у правоверного гуссерлианца, постоянно изменяется. Придется привести большую цитату из книги 1927 г.:

«Последовательно проведенное утверждение реализма в теории понятия знает две крайности: рассудочный трансцендентизм (Псевдо-Платон) и мистический имманентизм (типа Мальбранша). Обе крайности, однако, означают одно и то же: отрицание вещной действительности, иллюзионизм, голое противопостояние идеи слову (поскольку вещь слита с идеей, Шпет доводит эти позиции до точки номинализма. – В.К.). Так наз. „умеренный“ реализм, будто бы примиряющий разрыв последовательного реализма, на самом деле держится на формуле: вещь – представление – слово, т.е. сам собою, меняя метафизическую позицию на психологическую (сам Шпет вводит „представление“ на место идеи. – В.К.), переходит в концептуализм (и так реализм окончательно разрушается. – В.К.).

Номинализм (терминизм), в свою очередь, имеет две крайности. Первая – утверждение одних, ничего не выражающих слов (это и есть терминизм, уже указанный в исходной номинации. – В.К.),