Двенадцатого ноября 1553 года Филипп вновь написал императору Карлу о том, что с каждым годом все больше корсаров отплывают из Франции с намерением грабить порты Испанской империи; в прошлом июле они разрушили порт Пальма на Канарских островах{1325}. Однако если бы не суммы, которые теперь регулярно поступали в Кастилию из Индий, Испании скорее всего пришлось бы отказаться от Северной Европы.

Большая часть денег, легально отправляемых частными лицами из Нового Света в Испанию, по-прежнему обращалась в хурос — обещание периодических выплат по фиксированной процентной ставке, ответственность за которые возлагалась на определенные источники среди приближенных к короне банкиров. Другие деньги поступали в качестве прибылей от деловых предприятий, находящихся во владении или основанных предприимчивыми конкистадорами. Основная часть этих доходов была нелегальной, и этот метод обретал все большую привлекательность по мере того, как корона налагала все больше и больше ограничений на легальные пути поступлений. Лиценциат Хуан Вильялобос, занимавшийся в Совете Индий денежными вопросами, обвинил Эрнандо Писарро в том, что тот получил незарегистрированного золота, серебра и изумрудов на сумму в 500 тысяч дукатов, из которых не была выплачена королевская пятина{1326}. Незаконных способов поступлений было, увы, множество – например у Эрнандо Писарро в Панаме был агент Хуан де Савала, посвящавший все свое время уклонению от установленных законов.

Невзирая на все золото, невзирая на Северную Европу, тучи над императором Карлом продолжали сгущаться. Почти сорок лет непрерывной борьбы, начиная с 1516 года, не оставили ему сил, и теперь он терпел постоянные мучения, одолеваемый подагрой и другими недугами. Поражение под Мецем от руки герцога Гиза стало для Карла серьезным ударом. Двенадцатого января 1553 года он бросил попытки осады, виня во всем холод и болезни, косившие его солдат. Отступив к Брюсселю, император предался меланхолии и приведению в порядок своей коллекции часов. В сентябре этого же года мы читаем бюллетень о состоянии его здоровья, составленный Николасом Николаи:

«По мнению его докторов, мы не можем надеяться на долгую жизнь Его Величества ввиду большого количества недугов, от которых он страдает, в особенности зимой… подагра одолевает его, зачастую наполняя мучительной болью все его члены и нервы… обыкновенная простуда действует на него с такой силой, что порой кажется, будто он готов испустить последний вздох… геморрой приносит ему ужасные страдания, так что он не может двигаться, не испытывая величайшей боли… Все эти вещи, вкупе с весьма значительными умственными страданиями, полностью изменили его добрый нрав и лишили его былой приветливости, превратив в совершенного меланхолика… Его Величество не допускает к себе никого, будь то дворянин или прелат, и никому не позволяет иметь дело со своими бумагами… дни и ночи он проводит, налаживая и заводя свои бесчисленные часы, и почти ничем более не занимается»{1327}.

Вероятность отречения ввиду плохого здоровья стала для Карла предметом постоянной озабоченности. Ему не давал покоя тот факт, что до него ни один великий монарх не отрекался от престола со времен Диоклетиана – что произошло в 305 году н. э., и также по причине недугов{1328}. Карлу было всего лишь пятьдесят три года, но казалось, будто он правил века. Заключенный в сентябре 1555 года Аугсбургский мир, вполне реалистичный, но для Карла трагический, явился венцом его царствования: отныне принципом стало «cuius regio, eius religio»[185]. На все последующие времена каждое государство в пределах империи получило право само выбирать свою религию.

Карл тоже больше не был гуманным государственным деятелем, которого заботило благосостояние его индейских подданных, окруженным просвещенными исповедниками-эразмистами наподобие Жана Глапиона и либеральными служителями церкви наподобие Алонсо Манрике де Лара. Отягощенный болезнями, он сделался непримиримым, протестантская ересь стала его наваждением, а интерес к Индиям теперь сводился лишь к количеству золота и серебра, которые можно было оттуда извлечь. Справедливо будет добавить, что ему доставляло великие мучения то, что он так и не сумел покончить с ересью и сохранить целостность габсбургского наследия.

Принц-регент Филипп, с другой стороны, в то время больше всего заботился о своей предстоящей второй женитьбе. Несмотря на предположения, что избранницей Филиппа может стать еще одна португальская принцесса, в августе 1553 года Симон Ренар{1329}, посланник в Лондоне, упомянул о возможности английского брака принца с королевой Марией[186]: «Она рассмеялась, и не один, а несколько раз, и посмотрела на меня, как бы давая понять, что находит эту идею весьма по своему вкусу»{1330}. В конце концов, она была дочерью Генриха VIII от Екатерины Арагонской и привыкла считать императора Карла своей путеводной звездой. Как-то раз, в 1521 году, она даже была помолвлена с принцем; ее провозглашали «жемчужиной мира»{1331}.

Заручившись одобрением Филиппа (впрочем, неохотным), Карл отправил формальное предложение, прося ее руки для сына. Мария задала Ренару множество вопросов и потребовала взглянуть на портрет; ей была выслана копия знаменитого тициановского портрета в доспехах. Если Филипп расположен к любовным утехам, предупредила она Ренара, то это не совпадает с ее желаниями, ибо она «достигла того возраста, о котором известно Его Величеству, и никогда не питала мыслей о любви. Также она готова любить Филиппа и повиноваться ему – однако если он рассчитывает присоединиться к управлению ее страной, то она никак не сможет этого позволить»{1332}.