Мизерное количество выживших военнопленных-евреев в основном отпускались СМЕРШем на гражданку. Кое-кто из евреев разделил участь русских военнопленных и поехал вместе со всеми в сибирские лагеря. Их тоже было как кот наплакал. Подавляющее большинство ушло на небеса дымком из трубы крематория, и пепел их удобрил немецкую землю. Населению гетто даже Сталин не ставил в строку пребывание на оккупированной территории.

Конечно, после кровавой чистки 1937 и 1938 годов Красная армия постепенно напитывалась антисемитизмом. Неприязнь к евреям увеличивалась. Тысячи евреев-краскомов погибли от рук сталинских палачей. Исчезнув, Якир, Фельдман, Смушкевич, Гамарник, Штерн и другие менее именитые генералы сделали высший командный состав РККА более однородным в национальном отношении. Но все-таки Красная, а позднее Советская армия не замешалась в антиеврейские эксцессы, подобно НКВД и МГБ, хотя, несомненно, отдельные случаи, как говорится, имели место. Дисциплина — пусть слабоватая — не позволяла разгуляться погромным настроениям и конфликтам. Антисемитизм тлел, отыскивая разнообразные пути для самовыражения. Вот, например, что изъяла военная цензура НКВД Сталинградской области. Безымянный солдат пишет родственнику Акифьеву, проживающему на хуторе Вихлянцево: «…Теперь мне приходится сменить тебя, но вряд ли, мне кажется, так как тебя обратно взяли, а взяли люди те, которые ни воевать, ни работать не то не хотят, не то не способны. Это евреи. Да, на русских костях был построен социализм и русские кости сейчас трещат всюду и везде. И это все мало русскому. Ему надо больше дать, чтобы он злее стал и опомнился, что евреи — это первый умный хищный паразит, притом тихий и хитрый, которому место давать нигде не надо».

Подобные настроения в те годы — отнюдь не новость, но охватить армию сверху донизу они еще не успели. Ничего подобного у знатоков Сталинградской эпопеи Виктора Некрасова и Василия Гроссмана не найдешь. Между тем приведенный пример не вызывает сомнений и взят из сборника документов о битве на Волге.

На этом покончим

Сегодня глупо и преступно не учитывать той внутренней войны, которую вел Эренбург за национальное достоинство евреев и право их сражаться за родину — Россию, право, которое немыслимо оспаривать, а итоги подло не замечать. Этой стороне жизни Эренбурга, почти не отраженной в мемуарах, теперь придают значение, да и то не в полной мере, лишь комментаторы, что искажает облик писателя, и не только в массовом сознании. Критики Эренбурга на Западе с каким-то непонятным для нормального человека удовольствием извращают его поведение в страшные годы сталинизма также и тем, что старательно избегают очевидных фактов. «Вторая», внутренняя, война имела большое влияние на положение дел. Она — не частность, захватывающая кучку людей, а часть многосторонней борьбы с фашизмом. Если внимательно проследить деятельность Шепилова, Александрова, Шумейко и других цековских аппаратчиков в годы грандиозной битвы с нацистской Германией, просто берет оторопь. Гитлеровцы организовали геноцид и Холокост, сталинские бюрократы — одну за другой антиеврейские акции. Создается впечатление, что националистическая братва выполняла настоящую роль пятой колонны, выполняя приказы коричневой закулисы. Судьба еврейского народа, геноцид на оккупированной территории и Холокост — вся еврейская проблематика в силу сложившихся обстоятельств обладала, к сожалению, мировым значением и оказывала определенное воздействие на умы людей в их противостоянии фашизму, разбрасывая по разные стороны баррикад. Защита евреев союзными армиями, и в частности и в особенности Советской армией, которая состояла в основном из русских, — то, что является благородным подвигом и историческим примером, националистами ныне выдается за результат некого заговора Эренбурга и Гроссмана. Антиисторическая — не имеющая под собой почвы — точка зрения бесперспективна и обречена на тупиковое маргинальное существование. И на этом покончим.

Клубок противоречий и побудительные мотивы

Портрет Эренбурга, который нарисован Надеждой Яковлевной Мандельштам, признаться, немного коробит поверхностностью, неясностью психологических красок и отзвуком прежних — не всегда выверенных — ощущений от встреч. Вместе с тем Надежда Яковлевна со свойственной ей решительностью пытается правдиво, с ее точки зрения, описать состояние собеседника: «Он был в отчаянии: Европа рухнула, мир обезумел, в Париже хозяйничают фашисты… Он переживал падение Парижа как личную драму и даже не думал о том, кто хозяйничает в Москве».

Наверное, не совсем так. В 1940 году у Эренбурга не существовало другого выбора. Важная деталь — не у одного Эренбурга не было выбора. Многие притворялись, лицемерили, изворачивались, скрывали подлинные мысли, боялись и в личном плане старались помочь ближнему и никому не нанести вреда. Врачебный совет — noli nocere! — являлся, между прочим, символом сопротивления системе. Чтобы это понять, надо в ней пожить.

«В новом для него и безумном мире Эренбург стал другим человеком — не тем, которого я знала многие годы… Я запомнила убитый вид Эренбурга, но больше таким я его не видела: война с Гитлером вернула ему равновесие, и он снова оказался у дел», — заключает мимолетную зарисовку в общем доброжелательный автор.

Надежда Яковлевна — весьма популярный и уважаемый мемуарист и, конечно, вольна передавать собственные впечатления — впечатления современницы, близко знавшей Эренбурга, с помощью выражений, какие ей угодны. Но наше право — право читателей и тех, кто пристально вгляделся в лицо Эренбурга, — выразить собственное мнение об используемой лексике, которая доносит до нас определенные настроения и мысли. Внутренне небезобидные характеристики событий и черт личности — «отсиживался», «жовиальность», «снова оказался у дел» — вряд ли строго отвечают реальности и вызывают странное протестующее чувство, будто пишет не жена Мандельштама, знакомая Эренбургу со времен революции, Гражданской войны и лихих 30-х годов, а какой-нибудь Симонов или того плоше.

Дальнейшие рассуждения Надежды Яковлевны о «победителях» и дружбе с ними Эренбурга не воспринимаются всерьез. Это смесь расхожих упреков людей ординарных и равнодушных к целям Эренбурга с желанием оснастить эти упреки еще одной деталью, вроде бы объясняющей поведение: «…он постарался воскресить те иллюзии, которые помогали ему жить». Все эти сентенции мало отвечают реальности и не сообразуются с вышесказанным ранее, что Эренбург хотел что-то сделать и делал для людей. Но как он мог надеяться пусть на скромный успех, если открыто выступил бы против коммунистического режима хоть однажды? О Сталине здесь и речи нет. Сталин погубил Мандельштама невзирая на хвалебную оду. Он не поверил, что стихи про широкую грудь осетина — случайность. А за Эренбургом числилось многое. Иван Солоневич в книге «Россия в концлагере» несколько раз с приязнью и точным намеком на мысли Эренбурга упоминает его, а эта книга, изданная в Софии в 1936 году и читанная, безусловно, и на Старой площади, и в Кремле, и на Лубянке, покрепче солженицынского «Архипелага ГУЛАГ» била по режиму, марксизму-ленинизму, Сталину и пенитенциарно-экономической системе страны — била и вернее, и точнее. Солоневич, бежавший балтлаговец, знал, что почем. И ссылка на Эренбурга у Солоневича весьма любопытна и уместна.