Наумов. Федька устроил себе ложе прям возле государевой постели, как не раз уж делалось, на медвежьей шкуре и под лёгким покрывалом, вавилонами крупно простёганным, цветного шёлку – к телу, тонким льном белым – наверх. Так обычно укрывался он в тёплые ночи, когда был в государевой спальне один, и вовсе без рубахи даже. В прохладу, наоборот, льном к себе было лучше, теплее…

Весна, сладостно охватившая его в начале Рязанских пределов, почти три недели тому назад, расцветала с каждой верстой пути. А путь был немалый, но, чем больше проходило дней, занятых обычными дорожными хлопотами, яснее делалось на сердце, покойнее – в уме его, вечно последнее время занятом одними ревнивыми и ретивыми тревогами. Чем больше ночей прибывало, проводимых всегда близ царя, в покоях (куда попроще, конечно, столичных государевых), реже – в царском шатре, тем призрачнее и незначительнее виделось в мареве прошлого всё, тяготившее его тогда. Забот по пути явилось очень много. Ведь, даже если провожатых было с ними до полутора сотен общим числом, а доверить государевы главные потребности кому-то, кроме себя, Федька не мыслил, ежели уж сам Иоанн не отсылал его отдохнуть. Федька знал, видел, что нужен ему, приятен всегда, когда б не появлялся рядом.

Ехал с ними аптекарь, что рядом с Царёвым кабаком Штадена обосновался лекарской лавкой, из англичан толи голландцев, по всем верительным грамотам и изустным референциям снискавший со временем царское доверие, и вёз с собою свои диавольские порошки, настойки и примочки, и страдал походом в тряской повозке изрядно. Изъяснялся с ним государь сам, без толмача. Государь не выезжал без лекаря своего, а почему из русских не брал, неведомо… Не верил никому, что ли, всех их не учёными мужами, а колдунами, коновалами больше считая. А вот князь Василий – тот всё же верил367… Нынче в марте, через любезного сердцу Дженкинсона368, Иоанн снова просил Елизавету Аглицкую прислать кого-нибудь знающего, взамен померевшего от невесть чего прежнего. Что ж то за лекарь, что сам себя излечить не смог! От хвори обычной скончался, точно простой смерд, в неопрятности и незнании обитающий безо всякой учёной помощи. Тут бы и разувериться, ан-нет, опять подавай ему кикимору заморскую! Но тут Иоанна понять, кажется, возможно было – свои же извели мать его, и сына-первенца утопили… Не верил в преданность, а больше верил тому, кто за службу свою золото от него имеет, и не благоволит никому из здешнего старого боярства, выгоды в том не видя; служит себе только, корысти своей денежной, взамен своего ремесла. А щедрее государя никто не платит. Да и наказать его в случае подозрения проще. Может, в этом было дело. Но худо, если чужим доверять потому только, что они – не свои!.. А чужие эти, невесть кто и откудова взявшиеся, как будто, тебе добра лучше пожелают?! (Тут Федька сам себя обрывал на полумысли, обычно). Ведь, правды ради, признать должно, служили у них иноземцы мастерами различными, и честно, и достойно.

Вертоград, однако, с государем вместе путешествовал. Читывал его сам Иоанн, бывало, и выписывал полезное. Никому книги этой не показывал, изучал внимательно, и поручения давал монастырским собирателям доверенным, чтоб нужное добывали, и готовил повар царский точно по тому, как в книге сказано… Был ли при том изготовлении царский лекарь смотрителем, иль нет, иль инок-травник, особой святостью известный, про то Федька не знал как-то, случая не выдалось ни разу самому увидеть. Так что, может быть, не так уж и всё, себя касаемое, вверял Иоанн иноземцам, может, только на вид так казалось… Федька путался, не понимая многого, и просто гнал некоторые мысли подалее.

А сейчас запахло вовсю молодой полынью. Сырой пробудившейся вполне землёй. И солнцем. И слюдяные радужные крылышки стрекоз замерцали всюду. И ковыльные купины заколыхались, перемежаемые цветущим разнотравьем, засеребрилось всё изобильными водоёмами после дождей. Мир преобразился!..

Ласкающее душу чувство слагалось не вдруг, исподволь, по мере того, как они с верной опричной сотней забирались прочь от Москвы, от больших слобод и посадов, монастырей, торжищ, людных перекрестий дорог, всё глубже на юг, в холмистые долины рек, всё ближе к опасным пространствам лесистых степей, и – к лету.

Посылались и возвращались гонцы, вести из Москвы и по Крыму приносили, и пока что не было никаких признаков ханских происков по пограничью.

Иоанн, и без того бессонницей часто страдающий, и тут подолгу не мог забыться сном, даже будучи уставшим после целого дня в дороге. Аптекарь готовил ему какие-то смеси и мази, и государь велел их себе в колени и поясницу втирать, и любил более всего его, Федькины, руки. Перед кострами в то время обычно располагались под небом, вкруг их шатра, или во дворе, опричники-караульные. Их голоса, вспышки смеха и грубых шуток долетали, не беспокоя. Как и тихое ржание и всхрап у коновязи, и отдалённое – где отпускались их кони пастись на ночь, под присмотром боевых холопов-коноводов.

В одну такую ночь, одну из первых после Москвы, в Коломне, указал ему Иоанн рядом быть, остальных же отослал.

В конце апреля вечера делались долгими, светозарными такими… Волнением исполняясь от этого необоримым, Федька рядом с государевой постелью улёгся на своей медвежьей шкуре. Было тепло настолько, что одеяльце, льняное, в красное крашенное, и овечьей пушёной шерстью заполненное, не захотелось натягивать на себя, хотелось лежать привольно. Прислушивался к звукам и запахам, от Слободских и Кремлёвских отличным, к живым дымкам, тянувшим отовсюду в приотворенные окна, ожидал, что государь, по обыкновению, начнёт говорить о том, что тревожит, и о чём ему, кравчему и слуге ближнему, нужно знать было, либо – о желаниях и намерениях, рассуждения о коих успокаивали. Государь, на локте приподнявшись, речь завёл иную:

– Собаки нынче разбрехались что-то.

– Нету на них Иван-царевичевой сабли! – смехом отвечал Федька. – Лисичка, должно быть, поживиться гусёнком пожаловала…

– Лисичка-то по делу с собаками не дремлют, не то, что я сейчас… Вишь ли, Федя, нету здесь наших скомарей-сказителей, нечем потешиться нам на сон грядущий, да и не желаю я что-то ни шуму, ни слова чужого, праздного. Окажи мне услугу… – Иоанн даже на локте приподнялся, – поведай, каково ты задумал тогда Феодоровы истязания смотрящему явить, да так, чтоб поверилось, что не глумёж сие? Не шутейство балаганное? М? Ведь одно дело – Пещное Действо369, скажем: восходят отроки во чрево медное, по лестнице (а все кругом них, по храму отстоящие, наблюдают тельца златого, ну и пение ангельское внутри его), и пропадают там. Через дыры в бычьем тулове виден