ним в Приказ, где быстро всё и будет сделано, и тут же ему вручено.

– Что?..

– Димитрий спрашивает, не передумал ли ты, Федя.

Он выпрямился, глубоко перевёл дух, выдержал испытующий взгляд Иоанна. Только говорить ещё было трудно, и вышло тихо:

– Не передумал, государь. Идём, Димитрий. Времени у меня малость совсем.

Засим оба поклоном с государем простились.

Да. Не всегда имеешь силы заглянуть в собственное сердце. И не всё, что видишь там, нравится… А хотелось видеть только мужество, только бесстрашие одно. Чтобы ничем этого невозможно было поколебать, ничем на этом свете.

Александровская слобода.

9 февраля 1566 года.

– Из тишины мироздания, из света поднебесного следует и силы человеку черпать, как всякой травинке и живности, – произнёс он как бы себе, в задумчивости наблюдая на хлопотами Сеньки с его нарядами.

– Знаешь что, Фёдор Алексеич, я что-то пугаться стал, как ты внезапно этакое заговариваешь.

– Это почему?

– Да так… Вид у тебя – точно у того, кто в омут с камнем на шее собирается.

– Неужто так смотрюсь? А мне казалось, светозарно, напротив.

– Светозарно, – подтвердил кивком Сенька, развешивая новые рубахи, – как будто не здесь ты уже, не на этом свете, мыслию.

– "Чашу Спасения прииму", – с нежной серьёзной улыбкой Федька подошёл к нему, возлагая на плечо руку.

– Фёдор Алексеич! Сил моих нету. Может, повременишь, а? А то как же я-то, без Спасения? И без тебя.

– Зачем без меня, Сенечка. Вот послушай, что мы с тобой сделаем. Как тут управишься, и как государь из молельни воротится к себе, это уж на закате будет, соберёмся мы с тобой и в острог. И там… заночуем.

– Где? В остроге?!

– Да. В подвале.

– За что?!.

– Надо так. "Чадо мое, Уар, позаботься описать день моей кончины, а тело мое погреби в Евхаитах, в имении моих родителей".

– Да что ты душу мне вынаешь!!! – взмолился Федькин верный слуга, но тот только палец к губам прижал, повелевая молчать и повиноваться.

– И что собирать?

– Водицы себе, да хлебца, да покрывальце какое – на пол кинуть, не застудиться чтоб, или ежели спать надумаешь.

– А почему всё только мне? – Сенька растерянно хлопал глазами.

– Хочешь стать навеки Уаром, верным чадом моим, или нет? – и Федька сдвинул строго чёрные брови. – Тогда не перечь, ни писка против не издавай, во всём меня слушайся и содействуй. И будет тебе, Арсений, самое настоящее Спасение.

– А… – Сенька покосился на государеву опочивальню.

– Государь нас отпустил.

На пороге узилища их с поклоном встретила стража, и Федька на всякий случай взял Арсения своего за твёрдое плечо, предвидя его оторопь. Он уже не удивлялся и не сомневался, что серые мгновенные тени и здесь ему не мерещатся, и пробормотал "Шумбарат!", идя по сумеречному переходу за провожатым.

Перед подвалом, где производились особого рода допросы особо важных преступников, неслышимо для остального мира и внутренности самого острога, их, опять же кланяясь, встретил сам старший палач, уже Федьке знакомый, и прозванный просто Большак, и старательный Гурка.

Оказавшись в каменной глубине, в свете единственного факела, укреплённого заведомо на стене под начерно закопчённым потолком, Федька потянул ноздрями и содрогнулся, как можно незаметнее. Оба заплечника взирали на него с недоумением, но сдержанно, ведь указ во всём кравчему потакать от самого государя исходит.

Перво-наперво, окинув взглядом каменный мешок, и обнаружив там необходимое, Федька доверительно взял Большака за натруженную руку, повернул сложенную ковшом ладонью вверх, и вложил полную горсть серебра. И ещё два золотых сверху. С улыбкой обратившись к озадаченному Гурию, и тому отмерил награды, но поменее, конечно, относительно ученического положения оного.

– Довольно ли, уважаемые, чтоб и вы просьбу мою ныне уважили в точности?

Навскидку оценив подношение, Большак усмехнулся одобрительно:

– Щи с мясом, а нет – так хлеб с квасом! Сделаем, боярин!

– Тогда медлить не станем, – и Федька указал совсем опешившему Арсению устроиться на куче соломы в углу, в пяти шагах от лежащего сейчас крестообразного устройства из дерева, что, очевидно, поднималось стоймя путём кручения подъёмного ворота… Сам же стал разоблачаться, пока не остался в исподнем.

Сенька порадовался, что взял в котомку нож, даже два, с ужасом взирая, как палачи старательно вяжут его господина за руки и ноги к настоящему распятию. Тихим бубнением Большак наставлял, как видно, царского кравчего, чтобы как бы полегче перенесть поднятие креста.

Сенька зажмурился и стал неистово креститься, шепча молитву о Божьей помощи, ведь дал слово не встревать и слушаться, а это уж не вмещалось в его терпение. Он так и не смог смотреть, даже когда скрип ворота прекратился, и он услышал через все прочие шорохи лёгкий болезненный вздох…

– Ну, каково?

– Ступайте, – после некоторого молчания, слегка изменившимся голосом велел его господин. – И не приходите до рассвета.

– Эээ, боярин… Как прикажешь, да только часу не провисишь, как кости все и жилы выламывать начнёт, а после – крючить, так, что лучше б дальше, того, не калечиться.

– Ступайте! Покуда сам… не позову, и не велю снимать.

– Как скажешь. Гурку оставляю под дверьми, коли что.

Оба палача поклонились, и пошли подниматься по лестнице. Заскрипела дверь. Настала тишина, которой никогда в жизни Сенька не слышал. Только потрескивал тихо факел.

– Федор Алексеич, – шёпотом позвал он.

– Не бойся, смотри, Сеня… Это придётся… Как Уаром смотрел, по требованию Стратилата… Чтобы запомнить всё, и записать, и…

Сенька открыл по приказу глаза. B прошелестел неузнаваемым голосом: – Боже мой…

Глава 26. Страсти по Феодору

16 мая 1566 г.

Болхов. Берег Нугри361.

Всё меркло перед этой весной, похожей на лёгкую смерть. Как бы сняли с тебя доспехи, и дали дышать и жить, светло и вольно…

– Господи!..

Федька смотрел из-под ладони на стремительное коловращение чёрно-синих клубов облака чуть левее их стана. Как бы злой дух ввинчивался в знойное белёсое золотистое небо предвечерья, по-летнему жаркого, невероятно быстро, как стремнина, и первые чёрные края небесной наковальни этой настигли и накрыли государев отряд. До них докатился ровный рокот, и дальняя стена леса помрачнела небу под стать и заходила валами вершин, точно море бурное… Однажды Федька видал бурю на Плещеевом озере, и страшно было бы оказаться тогда среди его гребнистых волн не только в лодке, но и в струге большом.

– Счас грянет.

– Град будет.

– Государь, изволишь ли укрыться?

Голоса ближних государевых слуг звучали глухо и обеспокоенно в стоячем душном воздухе.

Тут же прямо в землю, неподалёку от них, на видимом ржаном угодье, клином примыкающем к последнему в ряду посада хуторку, ударил ствол молнии. Ослеплённые, оглушённые громовым треском, кони вспряли, даже те, что были к пушечному огню привычны, и сама земля содрогнулась от могучего удара.

Осенясь вразнобой, все застыли, и смотрели на Иоанна. А он вглядывался в тучу, нависшую над ними, удерживая коня на месте.

Молчали, никто не смел прервать раздумья Иоанна. И когда рёв нескончаемого на вид грозового поля достиг их,