не положено, греховнее всего где лукавить, ради одного только – понравиться Иоанну… И было ли принято Всевышним его словесное покаяние и помин Егоровой душе, вполовину разбавленное совсем иными помыслами. Что не получился ли из него примерный католик?! – деньгу дал чернецу, попу, и тем от Бога откупился, как у них водится, а сам в то время как помышлял об себе и выгоде своей, так и не прервался ни на малость! А помня, что теперь за ним непрестанно всюду следует ещё и тайная стража, задумываться о подобном стал чаще, всякий раз воображая, каково он со стороны смотрится, и не стоит ли вдвойне быть осмотрительнее, и наружно, и с собою наедине тоже. Помимо прочего, терзало его любопытство, какими уловками удаётся теремным стрельцам прятаться на ровном месте, и являться мгновенно по первой необходимости… Одно радовало – во внутренних своих покоевых владениях мог он уверен быть, что не под обозрением. Ежели б не знать, насколько нетерпим Иоанн к колдовству и всяким чарам, уверился бы, что точно все они тайные наваждения используют, чтоб людям глаза отводить и уши от себя закрывать.

Однажды, в покоевых сенях, меж палатами царевичей и государевыми, когда никого вокруг видно не было, не сдержался, позвал шёпотом: «Змея371! Эй, Змея, где ты?» – и вздрогнул, обернувшись на тихое внезапное появление рядом маленького серого скромного стража. «Мон, Кведор Вандол», – поклон его был исполнен достоинства мастера своего дела и слуги, чья совесть перед господином безупречна. «Не устаю дивиться, Наруш, на ловкость вашего племени… Прости, ступай, я так… Спасибо за службу!», – проговорил Федька, всего на миг отведя в задумчивости взор, а когда поднял, было перед ним пусто, точно только что переговорил он с видением.

Но по мере того, как весна набирала силу, и вокруг, и в небе, всё менялось, таяла постепенно и эта неурядица в нём, нелепица стеснения перед охранниками-мордвинами, которую он только теперь осознал в себе как вредную. А взамен наполнялось сердце новой лёгкостью, беспечностью даже, схожей с той, что в отрочестве испытывал. Но теперь всё было иначе – государь замещал собою, почитай, весь прочий мир, и он был с ним рядом, всегда, и хоть многие сопровождали этот большой царский выезд, и был он не праздной прогулкой, а делом срочным, важным, трудов требующим (сам путь тысячевёрстный чего стоит!), однако Федька не замечал более никого, никого, и дышалось всё вкуснее и привольнее, благостнее, проще ощущением долгожданного отдыха… После целого дня в седле, рядом с царским возком, исполнив к ночи всё необходимое, с обязательною молитвою, он падал и засыпал, ног и прочего не чуя, а поутру его снова будил Арсений, или сам государь – пробуждением своим, и начинался обычный ритуал дня…

В Сенькиной сумке хранились бесценные для господина его снадобья, для красоты телесной и на случаи недомоганий всяких, запасённые заранее. Хранить их надо было тайно, использовать измудряться тоже незаметно и шустро, и сперва совершать таинства сии было несподручно, однако, втянувшись в некую дорожную размеренность, справились. Больше всего Федька переживал, что не хватит главного, крапивного, зелья до конца путешествия, а когда он, конец, настанет, никто не ведал, кроме государя. И ежели в Рязани, скажем, либо в Туле самой это ещё можно попробовать добыть как-то, отлучаясь на время без подозрений и лишних глаз, то в Винёвских или Лихвинских дебрях, где все они друг у друга на виду – уж вряд ли. Федька придирчиво встряхивал склянку с душистым масляным настоем372, проверяя, сколько осталось, и столь же придирчиво при случае рассматривал в зеркале, поглаживая пальцами, подбородок и щёки, и над губою верхней тоже. Убедившись, что беспокойство напрасно, вздыхал удовлетворённо, передавая заветную скляночку Арсению на бдительное хранение. А для благости тела прочего годилось другое – с миндальным маслом, припасённым тоже загодя, и свежее молоко, которого здесь было к столу царскому подано вдосталь…

Простокваше из козьего молока не было равных, как верному средству от загара и обветрения, да и сердцу живительно тоже… А кушать в походе всегда хотелось.

Встречать государев приезд собрался весь город.

В просторной светлой палате Переславско-Рязанского митрополичьего двора состоялся большой приём с торжеством, и всё же, обстановка держалась натужноватая, ведь понятно было, что государь не поздравлять их прибыл, хоть дело осадное завершилось полною победою.

Князь Никита Романыч Одоевский отсутствовал, будучи в сей год назначенным воеводой с полком в Дедилове, и Федька, признаться, немного досадовал, что не увидеть ему жертвы первой своей всамделишней проказы. Зато были все прочие, упреждённые заведомо о приезде государя. Был и митрополит Филофей, к которому, уж конечно, понеслись и Волков, и Пронский, и Татев, и Булгаков с Морозовым, проведав о нагрянувшей проверке, ведь им было чего опасаться, и вся надежда только на Филофея теперь, что хоть как-нибудь вступится за них перед государем, как и прежде всегда случалось, даже если Басманов донёс ему во всей красе об их нерадении и небрежении к оборонным делам, и прибавил вины их… Сидоров вовсе сказался больным, прислал своего тиуна из имения с извинениями. Само собою, по бумагам расходным и реляциям никакого особого делу нарушения обнаружить теперь было нельзя, урок тот усвоен был главными участниками, и к обороне перед государем они предуготовились тщательно. Всюду городские проезды и улицы поновлены были дубовыми плашками373, как и стены, и башни, и заново отстроенные посады вкруг кремля радовали взор налаженным деловым кипением жизни.

Был Иоанн на редкость терпелив, их выслушивая, ни с кого не взыскал, а казалось, не сносить бы им головы. Однако, уже довольно его изучив, видел Федька за этой его внимательной снисходительностью отнюдь не всепрощение их грехам, а тайный расчёт, как бы отсрочку воздаяния, словно говорил он им: «Верю, верю, не по злому умыслу, а по невезению и случаю злосчастному так вышло, а во всём Одоевский повинен со своими подьячими, не доглядел и до них не донёс вовремя надлежащее». Благо, после недавней скверной истории с самочинным разбоем в Перемышльском имении Одоевских на чудом избегнувшего пока что суровой кары бывшего наместника теперь можно было валить всё. Притворяясь благодушествующим, не отказывал себе Иоанн в радости увидеть пятна страха на лицах именитых ответчиков, вворачивая нежданные каверзные слова. На явное обвинение Оболенскому от князя Пронского, и от Волкова, и Сидорова испросил, как же так, чтоб друг добрый на друга своего вину возводил, не сомневаясь, и как так, что не подсказал ему в трудный час правильного ходу. Пронский, хоть и с лица спал