И жаждали мифы,

во тьме вырастая громоздко,

вклубиться туманом

в извилины первого мозга.

Каштановый проливень меда

заигрывал с ядом.

Ягненок и лев

жили рядом,

голубка летала к орлице.

Ростки философий

Господь еще прятал в теплице.

И все было дивным, поскольку

еще не нашло примененья.

Ни омуты смерти,

ни времени ржавые звенья.

Господь шестидневья

еще не оброс бородою,

и детской улыбкой

светилось лицо молодое.

Два огненных рога

на лбу красовались высоком,

и на спину грива

спадала курчавым потоком.

Свой смех обращал он в созвездья,

а слезы в каменья,

был первым арфистом

и страстным любителем пенья.

Неистовый нравом,

свои обуздал он желанья,

поглядывал на ангелиц,

но уже с расстоянья.

Он был молодым и красивым,

творец безбородый,

великий ваятель,

гончар человечьего рода.

Был первый рассвет,

и на первом рассвете

мужчина и женщина

спали, как дети.

Но солнце взошло,

и проснулась от жара

у древа познанья

прилегшая пара.

Играя листвой,

они подняли гам,

и яблоко сердцем

упало к ногам.

Оно обещало

дар слова бесценный,

свободу души

и наказ беспременный

беречь от ярма эту душу живую,

и вкус непокорности

и поцелуя.

Адам был чернющим,

а Ева – светлее,

но оба страшны.

Не волосья, а змеи.

Тигриное тело бугрилось от мощи.

Баюкали их предрассветные рощи.

Но стало светать,

и на самом-то деле

они родились,

когда яблоко съели.

И только тогда

открыли им

душу вино и вода.

Домашний Мефистофель

на солнце спозаранку

шлифует элегантность и львиную осанку.

Мой кот весьма воспитан —

проказлив, но приветлив.

К тому же музыкален и крайне привередлив:

Бетховен не по вкусу,

а Дебюсси – шарман.

И по ночам, бывает, мой пылкий меломан

возьмет да и пройдется по всей клавиатуре.

И рад! Парижский гений сродни его натуре.

Наверно, в прежней жизни

конкистадор гармоний

ловил мышей в подвалах одной из филармоний.

Он понял и упрочил, отстаивая твердо,

новаторскую прелесть кошачьего аккорда —

из нот дождя и ветра ночная мешанина

меня с котом чарует и бесит мещанина.

Спасибо и на том.

Кота французы любят. Верлен был сам котом.

Как дивно он мурлыкал капризнице-луне,

терпел от насекомых, топил себя в вине,

угрюмый кот бездомный, задира и притвора,

среди котов церковных как белая ворона…

Кота французы любят, как мы – тореадора,

как любит ночь Россия или Китай – дракона.

Коты потусторонни. Былые божества,

они не растеряли секрета волшебства.

Не учит ли нас жизни котовий взгляд сонливый?

«Любовные приливы, любовные отливы.

Ритм жизни. И не только бесплотные глаголы,

но все – и свет, и розы, и звезды не бесполы».

Он щурится – и светом

души его зеленой пропитанная мгла

маячит силуэтом бесовского козла.

Котовьи души древни, их души – андрогины,

В них женская истома и мужеская ярость.

И странны эти души, беспутны и невинны,

любовно сочетают и молодость, и старость.

Мой кот, Филипп Испанский, с презреньем сюзерена

собак корит за верность, а крыс – за лизоблюдство,

приемлет подношенья спокойно и надменно

и свысока взирает на наши безрассудства.

В котах я чту великих наставников печали,

ведь кот любой эпохи – знаток ее болезней.

Игрушками прогресса разнеженный в начале

наш век траншей и танков чем дальше, тем железней.

Мы горести лелеем, растим и умножаем,

без истины дичаем и стелемся бурьяном.

Посеянные зерна вернутся урожаем —

котам это известно не хуже, чем крестьянам.

Коты на сов похожи. Согласно планам Бога

была первоначально порода их крылата

и с полчищем исчадий, которых от порога

гонял святой Антоний, была запанибрата.

Во гневе кот ужасен и сущий Шопенгауэр —

раздувший баки демон с чертами шарлатана.

Обычно же коты степенны, даже чванны

и все в одном согласны – что человек ничтожен,

что смерти не минуешь, а раньше или позже —

неважно. Так возляжем на солнечное ложе!

Улегся под часами красавец мой глазастый

и спит под колыбельный, заупокойный звон.

И что ему стенанья сыча Экклезиаста

и вся твоя премудрость, о дряхлый Соломон!

Спи, воплощенье лени, блаженно и невинно,

пока свожу я счеты с ушедшим навсегда

и над моей печалью смеется пианино,

показывая зубы – оскал угля и льда.

И помни, сытый соня, что век кошачий краток,

что бродит твой сородич, голодный и ничей,

что корчатся бродяги от меткости рогаток

и гибнут, как Сократы,

прощая палачей…

Ничем не дорожите, чурайтесь суеты

и грейтесь на припеке, блаженные коты!

Случается, слезами горло сдавит,

а сердце вдруг возьмет и улыбнется.

Случается, надежда налукавит,

а наяву химерой обернется.

Мы свечи, неразборчивой рукою

зажженные в холодном запустеньи.

Огня и света силой колдовскою

разбуженные, спугнутые тени.

И сердце плачет…

И втайне мы противимся мгновеньям,

когда нас теплый свет переполняет

надеждой и весенним дуновеньем.