Держа в одной руке баночку с таблетками, в другой – чашку с настойкой, она медленно добралась до своей комнаты. Дочка, почувствовав материнское присутствие, немного успокоилась.

Милена высыпала в ладонь таблетки и начала пересчитывать маленькие желтые кругляшки.

Двадцать семь штук. И ей двадцать семь лет! Одна таблетка на один год жизни, и одна таблетка убьет один год жизни. Но, наверное, двадцати семи таблеток недостаточно, чтобы убить себя? Она и не хочет смерти, она хочет успокоиться. Раньше она частенько выпивала за раз несколько успокоительных пилюль, лишь бы тело не трясло. Со спиртовой настойкой дело пойдет быстрее. Милена покрутила головой, прогоняя навязчивые мысли: она ведь кормящая мама! И что? Какое это имеет значение прямо сейчас? Уже губы начинало сводить…

Милена высыпала таблетки в баночку и поглядела на дочь. Та уже не плакала, но и не спала, а мутным взглядом глядела на мать, будто понимала, что та хочет сделать.

Милена прижала баночку с двадцатью семью таблетками к груди. В этой баночке находилась вся ее жизнь – годы, месяцы и дни, наполненные ором мамаши. С каждым годом Милена становилась слабее и слабее, а голос мамаши все громче и громче. Вот прямо сейчас Анастасия Николаевна возникла в ее голове и начала выкрикивать всякие гадости и мерзкие словечки.

Как ее остановить, как ее заткнуть? А если выпить все таблетки за один раз? Прожить двадцать семь лет за секунду! Зачем слабеть с каждым годом, приближаясь к смерти, если можно решить все разом?! К тому же, в баночке неслучайно оказалось двадцать семь таблеток! Значит, это конец? Если съесть все сразу, голос матери в ее голове замолчит? Думать времени нет – тело уже трясет, терять нечего!

Милена высыпала таблетки в трясущуюся ладонь и живо проглотила, запивая настойкой. Она осушила чашку. Рот обожгло от спирта, даже немного затошнило, но вскоре отпустило. Милена глядела на прикроватную тумбочку, на школьную фотографию с последнего звонка. Она тогда была грустной, стояла чуть не плача, опустив голову, так не хотела прощаться с детством…

– Девочка моя, приглядись внимательно к этой фотографии, – тихо говорила она дочке. – Ты увидишь на ней выпускницу, которая немного грустит: прощается с детством. Но истина глубже, она внутри. И она уродлива и страшна, но ты должна узнать её, чтобы закрылся, наконец, этот бесконечный театр. Знаешь, я уверена, пока живёт главная актриса, он никогда не закроется. Ты беги из него в подлинный мир, где люди настоящие, а не показные актеры, что жаждут власти и внимания.

Она взяла дочь и, прижимая к груди, улеглась на старый письменный стол у окна. Юля тихо-тихо расплакалась.

– Ты оставляешь свою дочь на растерзание этой дикой собаке… сама-то в царство забвения уплывёшь, а ей томиться на цепи…

Милена захмелела от настойки. Ее голос менялся: от тихого и кроткого до холодного и рассудительного.

Юля распеленалась и вытащила крохотные ручки.

– Чувствует, – бормотала рассудительная Милена. – Чувствует, что ты умираешь… прощается с ласковой, но безответственной матерью и плачет от горя утраты. Недолго она нежилась в твоей любви. Как прежде отныне не будет. Всего лишь месяц жизни, остальное – ад…

– Малышка моя, лучше бы тебе со мной, но я не настолько пала, – лепетала жертвенная Милена.

Юля плакала, а Милена лежала на спине и глядела в окно. Там голубое небо и облака. Интересно, каково это – лежать на них?

– Ишь, чего удумала, твое место не там, а внизу. Ты ещё в пузе дефектной была, дьявольским выродком! – материнские проклятия звучали в голове, не замолкая.

– Я только посплю немного и все! – кротко промолвила Милена.

Юля закричала громче и зашевелила ручками.

– Папа должен скоро прийти. Он меня разбудит…

Постепенно голос Милены стихал, тело становилось непривычно тяжёлым, неродным, словно пластилиновым.

– Ты сильная, моя девочка, – едва слышно прошептала кроткая Милена, гладя плачущую малышку по спинке. – Ей тебя не сломить. А я слабая, – голос ее содрогнулся от рыданий. Ей ещё хватало сил плакать: – Она изуродовала меня, а я не сумела защититься. И меня никто не защитил. Пусть найдется хотя бы один здравый человек в этом безумном мире, который скажет тебе, что она неправильно поступает с тобой. Что это не любовь, а издевательство.

– Это могла быть ты, дура! – злобным шепотом перебила рассудительная Милена.

– Я убита, сломана, растоптана. Ни на что не гожусь. Но ты не я, – внушала она дочери. – Ты другая. Я счастлива, что была твоей мамой, пусть и так недолго. Я люблю тебя…

Милена затихла.

Малышка на ее груди все плакала.

Отец опоздал на три часа.

1 глава

– Ее мамаша непутёвая таблеток наглоталась, а мне выродка своего оставила, – жаловалась Анастасия Николаевна.

– Насть, да тебе памятник при жизни ставить надо за такие заслуги! – тетя Лида сочувственно качала головой, размешивая сахар в чашке.

– Надо было в детдом сдать, ей богу! – причитала Анастасия Николаевна. – Я малявке об этом всегда напоминаю. И пусть ей шесть – все понимает. Припугнешь немного, она ныть перестаёт. Ненавижу нытье! Ей ещё повезло: мамку ее непутевую я жёстче держала, а сейчас сердце слабое. Старею, уже не могу в полную силу воспитывать.

– Учи сына, когда поперек лавки лежит, а когда вдоль вытянется – трудно будет, – мудро молвила тетя Лида, прихлебывая чай.

– Вот-вот, дочка-то вытянулась раньше времени. Надо было колотить больше, глядишь, не оставила бы мне чадушко свое ненаглядное. Так она дефектная родилась, леворукая! Представляешь?

– Вроде нормально это, или нет? – переспросила тетя Лида. – Да и не дефект это вовсе! Или на подготовке, чего скажут? Проблемы в школе начнутся?

– Да мне все равно, чего они там в школе говорят! – Анастасия Николаевна постепенно вскипала. – Буду я спрашивать ещё! Как по мне, ребенок правой рукой писать должен! Я этот дефект исправлю! Девка пластилиновая, послушная, я из нее вылеплю то, что мне надо!

– Как же ты ее исправлять-то будешь? – ахнула тетя Лида. – Авось, у нее в голове от этого что-нибудь случится?!

Анастасия Николаевна загоготала и заявила, давясь смехом:

– Хуже точно не станет! Ещё тупее, чем есть не будет!

Шестилетняя Юля сидела в зале и пыталась выводить палочки в тетрадке. Ручка то и дело выпадала из рук. Писать было неудобно до слёз. Рука, которой хотелось писать, была привязана полотенцем к туловищу, а та, которой нужно было писать, совсем не слушалась.

Из кухни доносился разговор бабушки и соседки – тети Лиды. Юля ненароком подслушивала.

– Так мало того,