— Дворник видел, в Свиньинский переулок бандит свернул. Надо торопиться. Иначе дойдет до Хитровки и поминай, как звали!

Поспешили по следам хорошо одетого господина. Кучер, чинивший колесо экипажа, подтвердил:

— Агась. Был такой. Шел медленно, по сторонам не смотрел.

— А пакет в руках нес? — приплясывал от нетерпения финансист. — С гербовым орлом?

— Агась. Был такой. На вид увесистый.

— Куда направился?

— К церкви. Видите, впереди белые стены? Остановился, снял шляпу свою заморскую, перекрестился трижды. И дальше уж свернул в Подколокольный.

— Ей-ей, к Хитровке идет! Пропали денежки! И я пропал… Пропа-а-а-ал! — причитал Шубин.

— Не переживайте, догоним, — утешал Кашкин. — Давайте-ка поднажмем, Иван Лукич!

Городовой бежал, придерживая левой рукой саблю, а правой — фуражку. Следом, пыхтя и отплевываясь, катился пухлый директор сберкассы. Со стороны это выглядело презабавно. Встречные прохожие хихикали, но дорогу уступали, только у входа на Хитров рынок татарчата, играющие в ласи[1], кубарем покатились под ноги. Кашкин споткнулся, но сумел удержаться. Поймал одного из хулиганов за ухо.

— Ишь, шельмец! В кутузку захотел?

Чернявый мальчишка заголосил:

— Пусти, дядь! Больно! Чем я виноват-то?

Продолжая крутить ухо, городовой объяснил, обращаясь через голову постреленка к Шубину:

— Полюбуйтесь, Иван Лукич, какую каверзу эти бестии придумали. Роняют вот так прохожего. Тут же охают, ахают, помогают подняться. Отряхивают пыль с одежды. А заодно воруют деньги, часы, — все, до чего смогут дотянуться. Тем и промышляют.

Кашкин был, в сущности, неплохим полицейским, дело свое знал добре. Вот если бы еще поменьше ленился да не засыпал в карауле, давно бы выслужился в околоточные надзиратели. Он тут же учинил воришке допрос. Татарчонок сознался, что видел бородача в блестящей шляпе.

— Хотел в карман залезть, но ён зыркнул, аж сердце захолодело. Сверток? Да-да, ён на боку сверток нес. Локтём придерживал, никак нельзя было выхватить. Бежал я за ним до Трёх Святителей.

— Больших или Малых?

— Больших, дядь. Пусти ухо-то!

— Значит, говоришь, на Хитровку не завернул? — городовой насупил брови. — А не брешешь, часом?

— Чтоб мне хлеба не жрать! — мальчишка щелкнул ногтем по передним зубам. — Ён по переулку шел, а я следом. Проводил, почти до самого сада, но так момента и не улучил. Еле успел вертануться, а тут вы налетели.

— Ты мне разговорчики-то брось! Кто еще на кого налетел, — подзатыльник Кашкин отвесил крепкий, аж ладонь загудела. — Беги, и чтобы больше со своей ордой не бедокурил!

Шубин хотел дать мальцу монетку за точные сведения, сунул руку в левый карман, потом в правый, залез во внутренний, чуть не по локоть.

— Ограбили, — пролепетал он. — Как есть ограбили! Второй раз за день. Стой, гаденыш!

Но стайка карманников уже прыснула во все стороны, поди догадайся, кто улепетывает с кошельком.

«Ладно, пусть их!» — думал банкир на ходу, поскольку бежать уже не было сил. — «Снявши голову, о волосах не рыдают. Что там, в карманах было-то, рублей пятнадцать от силы. Бомбист же, подлец, унес почти двенадцать тысяч! Причем бумажными деньгами. Золотом и серебром лежало в кассе еще тысяч шесть, но он не позарился. Понятно, чтобы тяжести не таскать — там выходило не меньше полпуда! Сразу видно, с образованием грабитель. Крестьяне и работяги с фабрик, те в ассигнации не верят. Монету подавай, хоть мелкую, а чтоб звенела!»

Он остановился, задохнувшись от быстрой ходьбы и шальной мысли.

«Кстати… Никто пока не знает, что грабитель оставил кучу денег. Может поживиться, за его счет? Прикарманить остаточек?»

Шубин покачал головой и снова пустился в погоню.

«Нет, вздор! Это же с кассиром придется делиться. Иначе выдаст, мелкий гнус! Но если пополам забрать, все равно по три тысячи выйдет на брата. Стоит рискнуть? Заманчиво…»

Он сбился с шага, задышал быстро и судорожно, словно вот-вот свалится замертво.

«Нет, пустое. В сберегательной кассе уже вовсю протокол составляют, а значит никак не можно украсть. То есть, можно, конечно, но придется еще на долю квартального отложить, да городовым отсыпать. Не так много в итоге достанется, чтоб на каторгу за это идти. Да и со службы попрут непременно».

Финансист припустил вслед за Кашкиным, который уже сворачивал за угол.

«Хотя, скорее всего и так попрут, деньги ведь собирались на укрепление флота по личному указу императора. Сгорел, сгорел Шубин!»

— Иван Лукич, — отвлек его от мыслей полицейский, — это что же получается? Грабителя я, хоть и мельком, но разглядел. Одежда у него как у посетителей ресторана на Охотном ряду или оперы какой. По походке, по осанке, по всему выходит, что благородных кровей. С чего же на грабеж сподобился? Налетчики-то обычно костюмчик носят неброский, серенький. А этот — в цилиндре, его ж за версту видно! И на кой ляд солидному господину по скользкой дорожке идти?!

— Много ты понимаешь! — огрызнулся Шубин. — Среди солидных господ встречается больше ворья, чем промеж босяков на Хитровке. Прибавь шагу, увалень!

Они приближались к Кокоревскому саду. Сто лет назад его разбил на холме какой-то подзабытый князь, чтобы в гордом одиночестве любоваться видом на Кремль. Потом по его завещанию здесь устроили пансион для отпрысков дворянских фамилий. А недавно имение выкупил купец Кокорев, открыл тут гостиницу и пускает в сад всех желающих. «А как сделаешь что-то для людей, тут и конец всему!» — подумал директор сберкассы. — «Уже и лестница на холм обветшала, и каменные ступени трещинами пошли, рассыпаются под ногой. Зато все эти новоявленные социалисты рады радешеньки: всегда было только для дворян, а теперь всякий может зайти и нагадить. Обязательно нагадить, именно потому, что не дворяне, а варвары. Вот сначала садик, потом и вся империя падет под их грубым напором. Ох, беда, беда. Может и вправду взять оставшиеся деньги и сегодня же бежать в Женеву? Пока не поздно…»

— Вот он! Попался! — прокричал городовой, опередивший задыхающегося Шубина на семь ступенек.