В странном храмовнике не было и тени подобострастия, хотя тот, с кем он говорил, судя по тону служителя храма, мог уничтожить его одним своим невидимым дуновением. Нет, храмовник словно претерпевал муки, к которым готовился всю свою жизнь, хотя, кажется, пережил их немало, поскольку в распущенном вороте сутаны, все же жара донимала его, из-под тонкой камизы проглядывали страшные шрамы, как будто однажды ему пришлось пройти через огонь. Сохраняя достоинство даже через боль, путник затвержено повторял что-то о высокой чести и полном повиновении до того самого мига, в который подошел к южным воротам ярмарки и с поклоном показал старшине фатачского дозора дорожный ярлык и купчее уведомление на право продажи лошади.

– Нэмхэйд, – с трудом разобрал буквицы на полоске пергамента стражник и с восхищением прищурился. – Это чего же Храм Присутствия распродает такую красоту? И почему здесь, а не в Тэре? Пожалуй, тут и мошны под такой товар не найдется.

– Другое дело у меня здесь, – спокойно ответил путник, глядя в глаза стражнику. – Но о нем я говорить не могу.

– Все у вас так в храме, – хмыкнул стражник, возвращая ярлык. – Таинства разные. Службы. А у нас здесь просто. Привел товар, продавай. А не хочешь продавать, проваливай. Мне все равно, конечно, а у тебя язык отвалится отбрехиваться.

– Я ненадолго, – холодно улыбнулся путник. – Не отвалится.

– Я присмотрю за тобой, – пообещал стражник. – Только ты умойся, кровь у тебя под носом, от жары наверное. Смотри, солнце в эту пору палит нещадно. Да, если сторгуешь лошадку, все одно без торгового сбора не выйдешь с ярмарки.

– Нет, – помотал головой путник. – Ты меня и не вспомнишь.

– У меня хорошая память, – засмеялся стражник, но путник уже прошел через ворота и смешался с толпой.

Народу было на торжище немало, хотя основная торговля обычно случалась по осени, к уборочной и первому обмолоту, но и теперь торговые ряды не страдали от скудости. Овощей и фруктов, во всяком случае, было полно, и между рядами бродили не только фатачские хозяйки с корзинами, но и хозяева окрестных ферм, самое время было прикупить инструмент, прицениться к семенам на следующий сезон да и просто перекинуться словом с дружками и соседями. Путник с красавцем конем в поводу заставлял их с восхищением замирать на месте, но едва различимое сквозь ярмарочный гомон постукивание посоха по заплеванным камням рыночной площади словно сдерживало их от пустобольства, вряд ли в кошельках даже всех рыночных торговцев скопом имелась и половина стоимости этого жеребца. Тем временем путник добрался до середины площади, остановился неподалеку от торговца семечками, рассыпающего их берестяным кубком по кулькам и мальчишеским карманам за медные гроши, и опустился на колени, смахивая пыль с черного камня, что был частью мостовой, хотя и превосходил размером окружающие булыжники в несколько раз.

– Обронил что или камешек приглянулся? – засмеялся торговец. – Не выковырнешь, пытались уже. Он, похоже на пару локтей в землю уходит, если не больше. Плита, наверное, была могильная когда-то. Или еще какая пакость. Не стоит и корячиться. У камнерезов тебе любую плитку за гроши подберут. А за такого коня и дом из нее построят.

– Замолчи, – щелкнул пальцами путник, и торговец заткнулся тут же. Остекленел взором, замер, опершись коленями о мешок, уронил внутрь него кубок.

– Пяти хватит, – еле различимым шелестом пронеслось над ярмарочной площадью или же сам путник прошептал что-то услышанное только им, но странный черный посох поднялся на локоть от мостовой и с едва различимым звоном коснулся черного камня, после чего словно безмолвие окутало и путника, и его жеребца, и ближнего торговца, и мальчишку, замершего у мешка с семечками, и дородную фатачскую хозяйку с корзиной со снедью, и то ли нищего, то ли прощелыгу, с воровским умыслом волочащегося за этой хозяйкой, и широкоплечего седобородого деда с уздечкой в руках и седлом подмышкой, что явно собирался прицениться к черному жеребцу. Окутало и встало едва различимой мутной стеной, поднялось посередине площади невидимой башней, разом отвратив взоры и от черной лошади, и от храмовника, и от торговца семечками, и от всех, кто оказался внутри этой башни, словно не было их на этом месте секунду назад.

– Сам не свернись, – прошептал храмовник, повторяя только ему слышимые слова, мгновение разглядывал собственные ладони, затем прикоснулся к лицу, подхватил потеки крови под носом и размазал их по скулам.

– Не медли, – сказал он через секунду, прошептал еще что-то совсем уж неслышное, вытащил из-за пояса короткий нож с черным диском на гарде, прикоснулся к нему губами, приложил его ко лбу, затем потянул к себе лошадь и внезапно ударил ее ножом в горло. Ударил сильно. Так сильно, что кулак его со стиснутой в нем рукоятью ножа почти скрылся в плоти животного, которое захрипело, рванулось было куда-то вверх и в сторону, но тут же замерло и упало на колени, едва не придавив храмовника. Он отшатнулся и посмотрел сначала на руку, со стиснутым в ней ножом, на которой не было и следов крови, а потом на жеребца. Тот истаивал.

Головы у него уже не было. Она словно исчезла в страшной ране, в черном пятне, в которое та обратилась, вывернулась наизнанку в невидимое ничто, и теперь в этом же пятне исчезала и прочая плоть лошади – ее лоснящаяся на жаре шкура, могучие плечи, ноги, спина, круп, хвост. И вслед за ними в ней же исчез и торговец семечками, и мальчишка, и хозяйка, и ярмарочный вор, и старик, и исчезло бы как будто все, если бы это черное пятно – рана не захлопнулось и не исчезло. Или же не ушло в черным камень.

Храмовник опустился на колени, прикоснулся к камню и тут же отдернул руку, поскольку камень оказался горячим.

– Дело сделано, – сказал он, поднялся, отряхнул пыль с коленей, щелкнул пальцами, стирая мутную башню, и скрылся в толпе.

* * *

В тот же самый день и час, через мгновение или через минуту после совершения странного обряда в центре ярмарочной площади Фатача более чем в двух сотнях лиг на северо-запад у небольшого острога на краю Бейнского леса, что охранял древнюю заброшенную дорогу, пронзающую страшный лес точно посередине, стражник почувствовал холод, облизавший его лицо. Словно в самое полуденное пекло долетел ледяной выдох с дальнего севера и отвесил ему пощечину. В следующее мгновение этот холод пронзил по древней дороге весь Бейнский лес, заставив в ужасе пригнуться и прижаться к затянутым мхом камням пересекающую заброшенный путь свору волков-имни.

На Бейнской заветри, которой заканчивалась заброшенная дорога, холод обрел силу и резким порывом сбил с ног молодого кузнеца, который вздумал возобновить кузницу на месте уже старого пепелища.

Затем холод покрыл рябью плес Курсы под Бейнской заветрью и унесся по северному тракту к Бейну.

На окраине руин великого города он уже напоминал сгусток черного дыма. Через сотню лиг показался бы черным полотнищем. А еще через четыре сотни лиг, в дальнем краю, куда не забредают ни купцы, ни странники, у древних башен Фоскада, укрывающего от незваных гостей благословенную долину маола, был черным всадником.