Его мать, Эстер, была американкой. Она родилась в Коннектикуте и собиралась стать монахиней, но ради замужества отказалась от религиозного призвания. Этот брак был их последней надеждой, повторяли ей родители. Перед самым отъездом Эстер в Италию мать прошептала ей на ухо: «Не переживай, семейная жизнь не помеха твоей вере». Чтобы не расстраивать ее, та дала два обета: негласный Иисусу Христу и прилюдный своему мужу. Его звали Винченцо, он был каморристом и приехал за ней аж в Новый Свет. «Поедешь со мной в Италию, там поженимся. Обещаю, что твоему отцу больше никогда в жизни не придется разгребать дерьмо».

Есть на свете мужчины, чьи речи завоевывают женское сердце куда быстрее, чем слово Божье, и Эстер не устояла перед перспективой безбедной жизни, открывшейся перед ней и ее семьей. Единственной помехой были восемь тысяч миль, которые ее от этой жизни отделяли.

У Винченцо были светлые волосы, синие глаза и ясное мальчишечье лицо. Прозвище Макулатурщик он унаследовал от Леонардо, своего отца, который по ночам подбирал на улицах картонные коробки, забрасывал их в кузов трехколесного грузовичка «апекар», а потом продавал бумажным фабрикам на юге Лацио.

В конце семидесятых Винченцо отказался от незадавшейся карьеры боксера и предложил свои услуги стремительно завоевывавшему авторитет молодому мафиозному боссу по прозвищу Кирпич. Тот очистил улицы от торговцев героином и проституток и с умом подошел к выбору союзников.

Он выступил против дона Раффаэле Кутоло и победил. Сошелся с самыми влиятельными семействами и теперь держал в своих руках половину подпольных казино города. При этом не пострадал ни один житель контролируемого им квартала, за что он заслужил уважение большинства и всеобщую готовность хранить молчание. Девиз босса гласил: настоящие дела вершатся вдали от родной улицы.

Так что Винченцо сделал ставку на Кирпича и поступил к нему на службу. Он лишился возможности создать свой собственный клан, но не слишком расстроился из-за этого. Природа с лихвой наделила его таким качеством, как смирение. Он проделал долгий путь: был простым грабителем, потом сборщиком податей, телохранителем босса, а закончилось все тем, что Альянс отправил его в США в составе делегации, которой предстояло провести переговоры о купле-продаже с бруклинской каморрой.

Недвижимость, вызвавшая интерес Кирпича, находилась в Коннектикуте, где родилась и выросла Эстер; ее семья приехала из Италии и вот уже тридцать лет убирала навоз на Американском континенте – сначала на аргентинских пастбищах, потом в Мексике и наконец в промышленных животноводческих комплексах на окраине Хартфорда.

Они встретились совершенно случайно. Как-то раз Винченцо в компании нескольких земляков отправился в Музей истории Коннектикута, и выставленная там коллекция оружия полковника Сэмюэла Кольта произвела на него неизгладимое впечатление. Даже самый тупой американец разбирался в оружии лучше, чем его босс.

Сидя в кафе после экскурсии, Винченцо рассказывал своим новым знакомым о том, как бы ему хотелось попасть на какой-нибудь оружейный склад, и заметил, что девушка за стойкой прислушивается к разговору. У нее были смуглая кожа, темные волосы и черные, словно маслины, глаза, пронзавшие тебя насквозь, как пуля сорок пятого калибра.

– Ты итальянка? – спросил он.

– Я родилась здесь неподалеку, в Нью-Хейвене, – ответила девушка. – Мои родители итальянцы.

– Ты слишком красивая для американки.

– Я не из местных блондинок, если ты об этом. Будешь ореховый пирог?

– Покажи мне, кто тут хозяин, и я куплю тебе всю кондитерскую.

Дорожные расходы невесты и ее родителей взял на себя Кирпич – это был его свадебный подарок верному соратнику. Прошло время, и американка родила двоих детей, Леонардо и Джузеппину: девочку назвали в честь бабушки по материнской линии, сына – в честь деда по папиной, Макулатурщика-старшего.

Лео с детства предпочитал жизнь уличного мальчишки домашнему уюту. Целыми днями он слонялся по городу, доказывая, что мои родители ошибались или меня обманывали: улица никому не причиняла вреда.

* * *

Я постепенно привыкал к новой жизни, хотя это давалось мне нелегко. Зато отец продолжил ровно с того места, где остановился. Он не скрывал радости от возвращения домой, и с трудом верилось, что последние десять лет он провел в чистилище. Когда-то давно он уже пытался выбраться из него, но не смог.

На исходе зимы 1978 года два события нарушили размеренную жизнь в Бари. Мое появление на свет, из-за которого отцу посреди ночи пришлось мчаться на всех парах в Неаполь, где в клинике лежала Нана и вот-вот собиралась родить (между схватками маму посетило откровение о моих астрологических перспективах: «Марчелло – Рыбы! Асцендент в Близнецах!»), и получение телефонограммы из дирекции по подбору персонала, в которой было одобрено его прошение.

Однако послание почти неделю пролежало в ящике стола у директора Катальдо Ролло, и никто не потрудился сообщить о нем Эдуардо, хотя всем хорошо было известно его содержание. Карты спутал хаос, за несколько дней до того воцарившийся в Италии.

По мнению отца, единственным, кроме бедняги Альдо Моро, кто рисковал пострадать в сложившейся ситуации, был он сам. Он прекрасно понимал всю смелость этого сравнения. Его, в отличие от Моро, никто не похищал и не предавал самосуду, тем не менее, если бы вся эта история не завершилась так быстро, если бы страна пошла по совершенно неожиданному пути развития, если бы террористы победили и забастовки продолжились, кто знает, что бы стало с той треклятой телефонограммой?

Те, кто что-то смыслил в подобных эксцессах, утверждали, что вскоре все образуется; выживет секретарь Христианско-демократической партии или нет, страна быстро вернется к привычной жизни, поэтому было принято негласное решение дождаться развязки и потом уже открыть самый незначительный из ящиков в кабинете самого незначительного из директоров, когда-либо работавших в филиале Банка Неаполя в Бари.

Каждый вечер на протяжении пятидесяти четырех дней, исключая пятницу, когда отец возвращался в Неаполь, он пробегал бегом триста метров, отделявших его офис от квартиры на виа Абате Джимма, и включал радио в надежде узнать, что же сталось с беднягой Альдо Моро, а значит, и с ним самим. Пятьдесят четыре вечера он провел в слезах и отчаянии, которое сменялось то надеждой, то глубочайшей депрессией, пока на утро пятьдесят пятого дня не смолкли телефоны и потрясенная секретарша не вышла из кабинета директора с сообщением, что тело бывшего премьер-министра найдено в багажнике «рено-4».

В этой трагической ситуации мой отец, разумеется, больше переживал за государственного деятеля, однако чувство облегчения от того, что агония прошла, было столь ощутимым, что он испытал чуть ли не признательность к людям, которые нажали на курок и, убив беднягу Альдо Моро, вернули ему и Италии их законную судьбу.

Во всяком случае, он так считал, пока директор Ролло не вызвал его к себе в кабинет. Тогда мой отец, чье лицо, оттененное красной униформой, выглядело еще более безжизненным, узнал, что ради соблюдения общественного порядка перевод служащих приостановлен sine die.