В то время Луиза, одна из моих кузин, работала горничной в зажиточном доме на авеню Оперá. Благодаря ей мне удалось устроиться няней в семью корсиканцев, проживавших на рю Даниэль Лезюэр. Переполненная счастьем, я не могла поверить тому, что наконец-то стала парижанкой. Я служила у своих первых хозяев до июня 1924 года, а когда мне исполнилось семнадцать, я уже возомнила себя настоящей барышней, и мне хотелось заработать побольше денег, чтобы стать более свободной. Я нашла место прислуги на рю Вожирар.

Мне едва исполнилось восемнадцать, когда однажды утром я увидела в витрине булочной объявление о сдаче комнаты на той же улице – рю Вожирар, 148. Собственное жилье сулило мне желанную свободу. Кто мог тогда предположить, что несколько строк этого объявления решат мою судьбу и, вместо того чтобы осуществить свою мечту и стать свободной женщиной, я на долгие годы окажусь в заключении?

Комнату сдавала некая мадам Кестер, проживавшая в восьмикомнатной квартире вместе со своей дочерью Ольгой. Я не знала, чем зарабатывают на жизнь эти русские женщины, бежавшие из России после революции. Они вели весьма скромный образ жизни. Мадам Кестер прекрасно говорила по-французски, ей было не более сорока, но из-за крупного телосложения она выглядела старше своих лет. Она радушно приняла меня, хотя ее немного позабавила моя застенчивость. Указанная в объявлении комната находилась на восьмом этаже, и, поскольку удобств в ней не было, мадам Кестер предложила мне пользоваться их кухней для готовки и стирки. Войдя в дом, я ощутила знакомую семейную атмосферу, по которой соскучилась после отъезда из Мон-де-Марсана. Кроме того, мне очень понравилась Ольга, почти моя ровесница, с которой нам суждено было подружиться.

Мон-де-Марсан. Здание мэрии. Начало XX в. Из архива А. Ляфуркада

Мон-де-Марсан. 2018. Фото Д. Белановского

Не могу сказать, по какой причине Кестер, будучи эмигранткой, поддерживала тесные отношения с некоторыми сотрудниками советского полпредства. Правда, тогда подобные вопросы меня почти не занимали. Все свободное время я проводила с Ольгой. У нее было французское гражданство, и ее недавно приняли в Оперá танцовщицей, где она выступала под сценическим именем Ольга Кирова. Вероятно, под ее влиянием я отказалась от места домработницы и поступила ученицей в переплетную мастерскую на рю Пантеон. Мне нравилась атмосфера рю Монтань-Сент-Женевьев и бульвара Сен-Мишель. Сейчас я думаю, что это были лучшие годы моей жизни. После работы я спешила в дом к Кестерам, где часто помогала Ольге готовить танцевальные костюмы. Иногда мне случалось сопровождать ее в Оперá и присутствовать на репетициях.

Как-то вечером, выйдя из своей мансарды, чтобы, как обычно, провести вечер с мадам Кестер и ее дочерью, я неожиданно встретила у них посетителей. Боясь показаться нескромной, я хотела было вернуться к себе, но меня удержали, и я с трудом выдержала несколько часов, слушая, как хозяйки болтают по-русски с гостями – двумя пожилыми грузинками, которых сопровождал молодой, но уже склонный к полноте человек с типичной восточной внешностью. Мне объяснили, что юноша изучает в Париже медицину, а эти две дамы приехали из Тифлиса[1] его навестить. Таково было мое первое настоящее знакомство с русскими.

Дом в Париже на рю Вожирар, 148, где Сенторенс снимала комнату у Э. Кестер и О. Кировой. 2018. Фото Д. Белановского

После того вечера посетители из России стали заходить к мадам Кестер все чаще. Хотя с тех пор прошло много времени, я прекрасно помню приятную молодую супружескую пару Крыленко. Мадам Крыленко[2] работала в советском полпредстве. Это была женщина невысокого роста с невыразительной внешностью, а вот ее муж, статный мужчина, выдававший себя за американца, произвел на меня сильное впечатление. Неосознанно я постепенно вошла в этот славянский мирок, где каждый норовил привлечь к себе внимание. Наибольший интерес ко мне проявлял Фрадкин, молодой инженер, также работавший в советском полпредстве на рю Гренель. Черноглазый и не по годам седой, он выглядел очень милым, но вызывал жалость, поскольку был вынужден ходить с тростью: одна нога у него была немного короче другой. Он пытался за мной ухаживать, но я быстро его отвергла: в моих деревенских генах сохранилось отвращение к уродству и увечьям.

Радикальные перемены в моей жизни произошли в канун Рождества 1925 года. В тот вечер мадам Кестер устроила вечеринку, и в числе тех, кто еще не был завсегдатаем этого дома, мне представили улыбчивого молодого человека с приятной внешностью. Ему было около тридцати, звали его Алексей Трефилов. Он плохо говорил по-французски, и мы с трудом понимали друг друга. В этом блестящем, как мне тогда казалось, обществе меня считали хорошенькой, и я заметила, что Трефилов оказывает мне больше знаков внимания, нежели другим присутствующим на вечеринке дамам, что, разумеется, мне льстило. Останься я на семейной ферме, была бы сейчас вынуждена принимать ухаживания соседских крестьян, – думала я в свои восемнадцать лет и радовалась тому, что считала бесспорным успехом.

Ольга Кирова. Фото из газеты L’Ouest-Éclair. 1935

Эмма Кестер. 1921. РГАСПИ

Поднимаясь к себе на рассвете, я представляла свое будущее в розовых тонах и грезила о том, как торжественно вернусь в Мон-де-Марсан с мужем, который вызовет всеобщее восхищение. Очевидно, я слишком высоко воспаряла в своих мечтах, но, как я уже говорила, мне было всего восемнадцать лет. Я знала, что произвела впечатление на Трефилова, и не удивилась, когда 1 января 1926 года он пригласил меня на прием в советское полпредство. С трепетом в сердце я вошла в большой, залитый светом зал, полный людей. Впервые в жизни я ела икру и пила водку. Сейчас не могу сказать, оценила ли я их вкус. Неожиданно наступило всеобщее молчание: на эстраду вышел человек и принялся по-русски декламировать стихи. Это был молодой мужчина с крупными чертами лица, c буйной и вместе с тем аккуратно расчесанной шевелюрой. То, что он читал, звучало настолько эмоционально, что сидевшие рядом дамы то и дело утирали слезы. Я дождалась, пока раздадутся аплодисменты, и спросила Трефилова, как зовут этого господина. Он ответил, что это Маяковский.