Все ошибались.

Алексей был небогат, а я и подавно; мы поселились в комнатке, которую он снял прямо перед нашей свадьбой, в квартире на рю Вожирар, где я когда-то жила. Я солгала бы, если б сказала, что не была счастлива. Я любила своего мужа и была уверена в том, что и он любит меня так нежно, насколько это возможно, – в то время еще не проявился его эгоизм и исключительная преданность партии. По крайней мере, я тогда еще ничего этого не замечала, и несколько недель после нашей свадьбы мы испытывали восторг, присущий всем молодоженам. Я стремилась лучше узнать Алексея. Уступая моим просьбам, он понемногу рассказывал о том, как жил до нашего знакомства. Я считала его умным человеком (и сегодня так считаю). Слишком поздно я смогла понять, что он был одним из тех бесхарактерных людей, каких мне немало потом довелось встречать в СССР. Именно в этой бесхарактерности и кроется причина воцарившейся в России безжалостной диктатуры. Если хочешь жить, тебе нужно скрывать свою индивидуальность, как преступление, и независимость, как предательство. Нужно подчиняться приказам, выслушивать выговоры, отвечать улыбкой на унижения и молчать, молчать, молчать!

Возможно, Трефилову импонировало мое крестьянское происхождение, ведь он и сам был выходцем из деревни. Так же как и я, он получил лишь начальное образование, но, в отличие от меня, переживал из-за того, что пробел в образовании лишал его возможности претендовать на более серьезную карьеру. Насколько я понимаю, Алексей рассчитывал сгладить этот недостаток, вступив в партию еще во время революции 1917 года. Карьерным устремлениям Алексея поспособствовало его назначение на должность охранника наркома иностранных дел СССР Чичерина[4], который, впав в немилость, вынужден был сидеть взаперти в своей московской квартире. Алексей прекрасно справился с ролью неприметного тюремщика и в качестве награды за труды был назначен в штат советского полпредства[5] в Литве. Оттуда его и направили в Париж, после того как Франция признала советское правительство[6]. Я была еще достаточно наивна, чтобы радоваться этому. Только спустя годы я поняла, что Трефилов прежде всего был советским чиновником, а все остальные люди, даже собственная жена, не имели для него большого значения. В этом мне еще предстояло жестоким образом убедиться.

Но весной 1926 года все было замечательно, и я считала своего мужа самым соблазнительным из всех мужчин. Первый «звоночек» прозвенел по вине той, что нас познакомила, – мадам Кестер. Однажды вечером, возвратившись домой, Алексей обнаружил на своем столе записку – стихотворение, написанное по-русски. В какой-то момент мы подумали, что это один из приятных маленьких сюрпризов Ольгиной матери. Но, увидев, как Трефилов бледнеет, читая это сочинение, я заподозрила, что происходит неладное. Положив лист бумаги на прежнее место, он выглядел ошеломленным и все время повторял: «Она сошла с ума, с ума, с ума…» Затем, уставившись на меня, спросил: «Какая муха ее укусила?»

Я с трудом нашла слова для ответа. Алексей объяснил мне, что стихотворение мадам Кестер было злобным антисоветским сочинением. Мой муж до смерти боялся подобных историй, опасаясь скомпрометировать себя, поэтому он мог бы замять это дело, если бы поэтессе не пришла в голову безумная мысль послать свое сочинение в полпредство на рю Гренель. Сегодня я все еще спрашиваю себя: что побудило ее пойти на этот шаг? Как бы там ни было, события быстро приняли дурной оборот, и у прежних знакомых мадам Кестер начались серьезные неприятности. Так, моего бывшего поклонника инженера Фрадкина срочно вызвали в Москву; безликой мадам Крыленко также было предписано вернуться в СССР. Но она, должно быть, догадывалась о грозившей ей участи. Однажды они с мужем[7] вышли из полпредства, и никто из русских не смог их задержать. Я узнала впоследствии, что в отместку брат мадам Крыленко, в то время генеральный прокурор[8], был отстранен от должности. Трефилов был в ярости. Он взял с меня слово порвать всякие отношения с мадам Кестер, и в июне 1926 года мы переехали на рю Лекок. Я с грустью вспоминала о своих бывших друзьях и особенно об Ольге, c которой мне больше не суждено было увидеться. Я знаю, что сейчас она живет в Канаде и вышла там замуж.

Я была слишком юной, чтобы изводить себя ненужными сожалениями, и настолько влюблена в Алексея, что соглашалась с ним во всем. Не настало еще то время, когда я начала задавать себе вопросы. С другой стороны, мне хватало личных забот, и я не слишком беспокоилась о том, что нас с Алексеем не касалось напрямую. К тому же я была беременна, и мы с мужем часами обсуждали наше будущее и будущее нашего сына – мы не сомневались в том, что наш первый ребенок непременно будет мальчиком. Мой сын появился на свет 28 января 1927 года. Он родился в семье, уверенной в завтрашнем дне. Мы назвали его Жоржем. Алексей воспротивился крещению ребенка, и это обидело меня даже больше, чем отказ от венчания. Моя семья испокон веков была католической, и я восстала против такого решения, посчитав его несправедливым. Трефилов же высмеял меня, назвав это предрассудками, и не уступил. Это был наш первый настоящий конфликт, но Алексей постарался, чтобы я о нем забыла, – удвоил свою нежность ко мне и нашему малышу. Некоторые сослуживцы мужа прислали нам поздравления, но подарки я получила только от своей семьи. Моя матушка, приехав из Мон-де-Марсана, естественно, нашла нашего сына лучшим ребенком на свете. К сожалению, заниматься воспитанием Жоржа в Париже было практически невозможно, поэтому мы доверили его моей сестре Жанне: она жила в Оше и была счастлива нянчиться с племянником.

Я больше не работала в переплетной мастерской на рю Пантеон, но, так как жалованья Алексея нам не хватало, он устроил меня телефонисткой в советское торгпредство. Новое занятие пришлось мне по душе. Однако, к моему большому удивлению, сослуживицы – жены французских коммунистов – отнеслись ко мне весьма холодно. Я приступила к работе в сентябре 1927 года и, несмотря на все свои старания, так и не смогла сблизиться ни с одной из них. Кажется, они мне завидовали. Поскольку мой муж работал в полпредстве, они, должно быть, полагали, что меня специально устроили сюда шпионить, и держались молчаливо, опасаясь потерять работу. Когда три года спустя я уезжала в Россию, они не скрывали своего облегчения.