Мы с Трефиловым работали так же, как и мелкие французские служащие, и наслаждались обществом друг друга, но самой большой радостью для меня было читать письма о Жорже от сестры Жанны. Отъезд в Россию становился событием все менее и менее вероятным, и, должна сказать, я не жалела об этом. Алексей же, напротив, жаловался на то, что не может повидать родных. Мне не в чем было упрекнуть мужа, но с каждым днем атмосфера вокруг меня становилось все более и более удушливой. Во мне крепло убеждение, что у нас с Алексеем никогда не будет того единства взглядов, какое я встречала у своих соотечественников. Меня шокировали сотни разных мелочей, но я не могла объяснить себе причину своего раздражения. Вероятнее всего, дело было в том, что я не понимала язык, на котором говорил Трефилов, а ему часто стоило большого труда передать свои чувства на моем языке; кроме того, я усиленно пыталась донести до него свои взгляды на те или иные вопросы. Если для выражения нежности достаточно ограниченного набора слов, то совершенно иное дело – обсуждение важных вопросов. Пока мы были влюбленными молодоженами, Алексей пытался обучать меня русскому языку, но то ли из-за того, что ему не хватало педагогических навыков, то ли потому, что я сопротивлялась обучению, мне не удавалось освоить чрезвычайно трудное русское произношение. Что касается грамматики, то она казалась лабиринтом, где я сразу и окончательно терялась. Друзья мужа старались в моем присутствии говорить по-французски, но стоило мне отвернуться, как они переходили на русский, и я сходила с ума, пытаясь понять, о чем они говорят.

Так протекала наша жизнь, в целом довольно безрадостная и серая, и временами мне трудно было признаться себе в том, что мое счастье, возможно, было не таким полным, каким я представляла его вначале. Единственным временем, когда мы по-настоящему могли отдохнуть, был наш совместный отпуск. Сначала мы ехали в Мон-де-Марсан, чтобы провести несколько дней с матушкой, а затем в Ош, к сестре Жанне. Только тогда у нас была возможность побыть с нашим ребенком. С каждым возвращением в Париж я испытывала привычную боль: зачем заводить детей, если ты не можешь видеть, как они растут? Сидя в вагоне поезда, направлявшегося в столицу, я размышляла о том, что не смогу позволить себе завести еще детей до тех пор, пока не улучшится наше материальное положение.

Здание российского посольства (бывшего советского полпредства) в Париже. 2018. Фото Д. Белановского

Ситуация изменилась в апреле 1929 года, когда муж объявил, что мы переезжаем из нашей квартиры на рю Лекок в здание советского полпредства на рю Гренель, 17, где нам предоставили трехкомнатную квартиру. В тот момент мне и в голову не приходило, что я оказалась на пороге тюрьмы, напротив, я очень гордилась тем, что буду жить в такой шикарной квартире. Узнав о нашем переезде, мои французские сослуживицы по торгпредству стали еще менее дружелюбны. Многие из них проживали в скверных жилищах, и меня упрекали в том, что я наслаждаюсь недоступными им преимуществами. Мне дали несколько выходных для переезда на новое место. Должна признаться, я не ощутила никакого дурного предчувствия, перешагнув порог советского полпредства. Я даже не осознала, что теоретически уже нахожусь на территории СССР.

Окна нашей столовой выходили на рю Гренель, и я не чувствовала себя полностью отрезанной от мира, к тому же почти ежедневно я встречала соотечественников по дороге на работу и обратно. Из комнаты открывался вид на посольский дворик, и наблюдать за тем, как въезжают и выезжают машины, было для меня некоторым развлечением.

На нашем этаже проживали и другие сотрудники полпредства, в частности, секретарь полпреда Наталья Смирнова со своей дочерью, которой было не больше восьми лет. Мы сразу же крепко подружились. Наталья, уроженка Воронежа, была блондинкой с добрым, очаровательно близоруким взглядом. К моменту нашего знакомства ей только исполнилось двадцать восемь лет. Мы быстро сблизились еще и потому, что она пребывала в некоторой изоляции от коллектива: ее отношения с полпредом вызывали подозрения у коллег, опасавшихся, что Наталья может ему на них донести. Тогда я еще не знала, что доносительство стало в новой России страшным злом, с которым мне, к сожалению, суждено будет многократно столкнуться в будущем. Наталья приехала из советского полпредства в Осло. По-норвежски она говорила так же великолепно, как и по-французски. Благодаря ей я не чувствовала себя одинокой на рю Гренель.

А вот с другими обитателями этажа, Ершовым и его женой, мне не привелось завязать столь же приятное знакомство. Ершов служил ночным охранником, а его жена, полная блондинка с пучком на затылке, работала домашней прислугой. Она не говорила ни слова по-французски, и для меня это было прекрасным поводом не заходить к ней. При встречах мы только раскланивались друг с другом. Если Ершова была просто несимпатична, то ее муж внушал мне настоящий страх. Этот блондин с блуждающим взглядом всегда выглядел так, будто кого-то выслеживает. Однажды, зная, что я одна, он вошел без стука, внимательно осмотрелся вокруг, как будто искал что-то, и вышел, не сказав ни слова. Ершов вполне прилично говорил по-французски, и я не постеснялась высказать ему, что думаю о его поступке, но он, похоже, не слушал и никак не отреагировал на мои слова. Я сообщила Алексею о хамстве Ершова, но, к моему изумлению, Трефилов лишь пожал плечами и не сделал ничего, чтобы положить конец столь оскорбительному поведению. Думаю, именно с этого момента я начала испытывать некоторое чувство дискомфорта. В первый раз я поняла, что русские живут в соответствии с чуждыми мне правилами и я ничего не смогу с этим поделать. Наталья, выслушав мой рассказ об инциденте с Ершовым, посоветовала мне проявлять осторожность. Эта единодушная пассивность привела меня в замешательство. Наталья не могла сказать о том, что Ершов был сотрудником ГПУ[9], об этом я узнала уже в Москве.

Работники полпредства, с которыми я поддерживала дружеские отношения, удивлялись отсутствию у меня интереса к событиям в СССР. Но в то время женщины, особенно моего положения, совершенно не занимались политикой (им еще не скоро предстояло получить право голоса). Трефилов[10], как и его друзья, заходившие к нам в гости, ничего мне не рассказывали о России. На все мои вопросы он отвечал одинаково:

– Сама увидишь, когда там будешь.

И мне действительно предстояло со временем самой все увидеть. С какого-то момента я стала обращать внимание на то, что все знакомые советские граждане (возможно, за исключением Алексея) не испытывали особого желания вернуться на родину. Я скажу неправду, если стану утверждать, что меня совсем не беспокоило столь безразличное отношение этих людей к своей стране, но их безразличие совпадало с моими собственными ощущениями, так что я особо об этом не думала. С течением времени я испытывала все меньшее и меньшее стремление жить в СССР, жажда приключений и путешествий прошла. Все, что я видела, что чувствовала, о чем догадывалась, все вызывало во мне смутное ощущение опасности. Я еще не понимала природу своей тревоги, но, кажется, одного этого чувства было достаточно, чтобы остаться во Франции, даже если нам и предстояло всю жизнь довольствоваться только поездками в Мон-де-Марсан и Ош.