По дороге она решила сделать крюк и заглянуть к Барб.

Оберли жили на Камден-драйв, в южной части Беверли-Хиллз, к их старинному испанскому дому вела через лужайку дорожка, мощенная глазурированной плиткой. Что всегда поражало Глорию, так это сама лужайка, подстриженная так гладко, точно каждую травинку подравнивали отдельно. Кении Оберли торговал автомобилями класса люкс, и на подъездной дорожке его дома часто появлялась новехонькая, обтекаемой формы машина.

В этом месяце таковой была «инфинити» его любимого цвета — бледно-палевого. В чем Кении не откажешь, так это в последовательности, подумала Глория. Качество прилипчивое: выйдя за него замуж, Барб тоже обратилась в человека привычки — правда, умеющего посмеяться над собой.

— В следующий раз мы думаем пуститься во все тяжкие, — говорила она, — и пересесть в серую.

На дверной звонок никто не ответил. Глория вошла в калитку сбоку от дома, обогнула его и легко взбежала на заднюю веранду — трапецию, выложенную искусственно состаренным кирпичом. Она постучала ногтем по стеклу кухонного окна, и из дома донесся какой-то невнятный шум.

Кто-то пробормотал: «О господи…»

Сонная Барб отвела занавеску задней двери, произнесла одними губами: «Глория?» — и исчезла, сдвигая засов, за вернувшейся, щелкнув, на место тканью.

Глория посмотрела на часы. Четыре сорок пять утра. Об этом она не подумала, поскольку чувствовала себя такой бодрой — сна ни в одном глазу, субботний полдень, время отправляться за покупками или соорудить и съесть сэндвич.

Первым, о чем спросила Барб, было:

— Ты чего пришла?

— У вас все в порядке?

— Все хорошо. Аманда в постели с Кении. Джейсон собирает в своей комнате книги. Ты-то что здесь делаешь, Глория?

— Я не смогла заснуть.

Барб посмотрела на нее, округлив глаза, и рассмеялась:

— Ладно.

Пришлось улыбнуться и Глории. Какая нелепость.

— У меня в квартире темень кромешная, — сказала она. — Вот мне и захотелось выбраться из дома.

— Хорошо, — сказала Барб, — входи. Гостем будешь.

Они сели за кухонный стол: свечи, немытые ложки как будто Барб только что общалась с духами.

— Могу предложить еле теплый кофе или сухую овсянку. Выбирай.

— Нет, спасибо.

Когда воображение Глории рисовало ее будущую семейную жизнь, оно редко заимствовало что-либо у семейства Оберли, в котором единственным источником трений была, судя по всему, чрезмерно развитая ироничность, каковую Барб и Кении делили поровну и каким-то образом ухитрились передать по наследству своим детям. (Пятилетний Джейсон как-то сказал Глории: «Неплохо выглядишь. Для твоих-то лет».) Глории нравилось, что повседневная их жизнь течет без сучка без задоринки: все в ней работало, как бытовой прибор немецкого производства. Но, поскольку сама она никогда в такой семье не жила, ей трудно было представить себя членом еще одной, похожей на эту.

Впрочем, и ту, в которой выросла она, воспроизводить ей ничуть не хотелось.

Ее будущая семья, верила Глория, выберет средний путь. Не такой ухабистый, как пройденный ею, но и не такой нормальный, как у Оберли.

— Вообще-то, — сказала Глория, — я в нашу контору иду.

— Голубка. — Барб взяла ее за руку, словно собираясь объяснить бедняжке, откуда берутся дети. — Сегодня никто работать не будет. Мы только что пережили землетрясение.

— Я знаю.

— А и не было бы его, нельзя же приходить на работу в пять утра.

— Я знаю, Барб.

— А если бы такое время и годилось для работы — ты разве не в отпуске всю эту неделю?

— Я хочу убедиться, что там все в порядке. Статуэтки Карла…

Ответом ей стала ухмылка Барб.

— Карл любит их, — сказала Глория. — Если они разбились… да и вообще, там, наверное, полный кавардак.

— Нормальное дело во время стихийного бедствия. Полный кавардак.

— Мне все равно заняться больше нечем, — сказала Глория.

Барб пожала плечами:

— Тебе следует стать президентом.

— Компании?

— Соединенных Штатов. В городе никто, кроме тебя, на работу сейчас не идет. Подобное трудолюбие не помешало бы избираемым нами лидерам.

— Но это же важно. Для Карла.

— Ну еще бы.

Глория полагала, что намерения у Барб самые добрые: она помогает подруге «не стоять на месте» — или как там это называется в «Редбуке»?[2]Но Глорию это злило ужасно. Ничего такого, что ей следовало бы «преодолеть в себе», у нее не было. Была возможность, а возможности следует принимать с открытыми объятиями.

— Он в Мексике, — сказала Глория.

— Там он в большей безопасности, чем здесь. — Барб встала, подошла к холодильнику и принялась наводить порядок среди расползшихся по его дверце магнитиков с зажимами для бумаг. — Один поехал?

— Да.

— А ты, стало быть, преследовать его по пятам не захотела, верно?

— Ты нынче не в духе, — сказала Глория.

Барб выпрямилась, держа в руке табель успеваемости сына.

— Ну, сейчас пять утра, нас только что тряхануло. Впрочем, ты права. Я лезу не в свои дела.

— Вот и не лезь, пожалуйста, ладно?

Они обернулись на шлепки босых ног.

— Мам… о, привет.

Присутствие Глории Джейсона ничуть, похоже, не удивило. Пламя свечей отражалось в его чумазых очках. Одет он был в одни трусы. Грудь у мальчика была немного впалая — подарок от родни со стороны Кении. Раздетым Джейсон выглядел младше своих девяти лет; одевшись, обретал такую профессорскую уверенность в себе, что Глории начинало казаться: еще немного, и он получит в каком-нибудь университете пожизненный пост.

— Лампа разбилась, — сообщил он Барб.

— Какая?

— В кабинете.

— Я же сказала тебе, Джейсон, не заходи в кабинет. Там стекло может быть на полу.

— Там и есть стекло, — терпеливо объяснил Джейсон. — Потому что лампа разбилась.

Барб посмотрела на Глорию: «Видишь?»

— Закрой дверь и не суйся туда. И обуйся. И закончи приборку в твоей комнате.

— Я закончил. Можно я теперь с «Плейстейшн» поиграю?

— Электричества же нет.

— Ну, я все-таки попробую, можно?

Барб кивнула, и Джейсон удалился, на ходу почесывая плечо.

— Спит еще наполовину, — сказала Глория.