знаю. — Пустовойт больше не опускал взгляда. — Посоветоваться приехал.

— Сволочь! — вдруг взорвался Нетребко. — Какая сволочь! Я его из прорабов вытащил, из дерьма. Помнишь их СМУ? Плюнуть не на что было. Он что, не понимает, что у нас сейчас происходит? Это же государственная задача — иностранные инвестиции. Задницу каждому япошке вылизываем.

— Не только япошке, — хмыкнул Пустовойт.

— Да кому угодно! Пусть только раскошеливаются. Да если он только заикнется, их туда больше калачом не заманишь.

— Не заманишь.

— Копать начнут!

— В обязательном порядке.

Поддакивая собеседнику, Пустовойт с нетерпением ждал, когда тот заговорит о главном. Не будет же он еще бог знает сколько мусолить обоим им безо всяких слов понятные последствия нерасчетливой самодеятельности только что назначенного начальника Управления.

«Привык со своими дерьмократами язык чесать по любому поводу», — зло подумал он и сделал вид, что поднимается.

— Сиди! Ты хоть понимаешь, чем это может обернуться?

Пустовойт молча смотрел на игравшего желваками заместителя министра. «Давай, давай, телись, — мысленно подгонял он его. — Ты мне только сформулируй, остальное уже моя забота».

Словно невзначай он дотронулся до своего портфеля, где лежал давно уже включенный чуткий магнитофон.

— Я имею в виду для нас с тобой обернуться. Лично.

«Вот мудак», — устало подумал Пустовойт, а вслух сказал:

— Я, лично, только исполнитель.

Лицо Нетребко побагровело.

— Слинять надеешься? Исполнитель, говоришь? Я ведь, Боря, не дурак, как ты, наверное, думаешь. Свой не свой, а на дороге не стой. Учет и контроль не коммунисты придумали. Доверяй, а проверяй.

— Полностью согласен. Придерживаюсь, можно сказать, тех же самых принципов.

— Что ты имеешь в виду?

— Давай не будем друг другу яйца крутить, — не выдержал Пустовойт. — Если он стыкнется с Головановым и тот пасанет, нам с тобой хана.

— Когда он собирается туда? — тихо спросил Нетребко.

— На днях. Чтобы успеть к коллегии.

— Голованов, говоришь, не надежен?

— Ну, если кое-что пообещать, да порядка на два увеличить сумму…

— Клюнет?

— У меня там еще кое-какая заинтересованность для него имеется.

— А если все-таки пасанет?

— Ты о Голованове не беспокойся — моя забота. Что с Зарубиным делать будем?

— На коллегии его, во всяком случае, быть не должно.

— Как это ты себе представляешь?

— Очень просто: коллегия сама по себе, он сам по себе. И чтобы никаких факсов, телеграмм, посыльных.

— Издашь приказ? Или как?

— Обходись без приказа, подручными средствами. Ты говоришь, он к Голованову собрался? Это же у черта на куличках. Так?

— Я ему объяснял, что добраться сейчас туда почти невозможно.

— А он?

— Заказал вертолет.

— Вот и прекрасно. В это время перевал, как правило, закрыт. А когда открыт, все боятся, что вот-вот закроется. Чего проще — залетел и не вылетел. И торчать ему тогда там не до коллегии, а до большой воды. Правильно?

— А после большой?

— Видно будет. После большой — моя забота. Договорились?

«Сволочь. Значит, неспроста слухи поползли, дыма без огня не бывает. А тут уже не дымок, тут посерьезнее. Валентина с Максимом в Финляндии, у него в конце месяца командировка в Штаты. Сразу после коллегии. Значит, решил. Решил, решил. Впрямую теперь ничего не скажет. Крутить будет, намекать, воду в ступе толочь. Нет, дорогой господин-товарищ начальник, лично меня такой расклад совершенно не устраивает. Крайним оставаться не собираюсь, будем вместе выход отыскивать. Пока ты мне “да” не выложишь, пальцем не шевельну».

Пустовойт тяжело поднялся.

— Всего не предусмотришь, — неопределенно буркнул он, не глядя на Нетребко.

— Ты о чем?

— Мало ли что…

— Надо предусмотреть все.

— Что именно?

— Я же сказал — «ВСЕ».

— Говори точнее.

— Точнее не бывает. Все ты прекрасно понимаешь. В конце концов, заместитель министра я чуть больше года, а начальником Управления был девять лет. И все эти девять лет ты был моим заместителем.

На этот раз Пустовойт посмотрел прямо в глаза стоявшему рядом человеку.

— Ты о чем? — спросил он, прекрасно понимая, что тот имел в виду.

— О том, что мы давно уже понимаем друг друга с полуслова. Или должны понимать.

Пустовойт сделал еще одну попытку.

— Значит, санкционируешь? — спросил он еле слышно.

— А что, у нас есть выход? — еще тише спросил бывший начальник Управления и пошел к своему месту за столом, давая понять, что разговор закончен.

Они действительно давно и хорошо знали друг друга. Понимали с полуслова. Иногда вообще обходились без слов. Особенно, когда слова облекали мысль в плоть решения, которое им не хотелось формулировать вслух.

* * *

Зимник тянулся по реке от берега к берегу, шарахаясь острых непроходимых торосов на перекатах и осторожно обходя парящие наледи. Иногда он нехотя всползал на неприветливый таежный берег и, сминая мелколесье, проваливаясь в глубокие колеи, петлял вокруг огромных лиственниц. Порой, вплотную прижимаясь к желтым скалам, долго соседствовал с фантастическим нагромождением льдин и камней, перебраться через которые не то, что машине, человеку налегке и полному сил вряд ли бы удалось, рискни он на такое сумасшедшее мероприятие. Летом река здесь кипела многокилометровыми шиверами. Потом, обычно в последний осенний месяц, лютые морозы в низовьях на тихих участках почти до дна промораживали успокоившуюся было воду. Но на шиверах, на порогах даже пятидесятиградусным морозам остановить реку сразу было не под силу. Исходя морозными туманами, она сопротивлялась до последнего. Тяжелые льдины ноябрьской шуги наползали друг на друга, останавливаемая ледяными заторами вода перехлестывала поверх льдин, катилась все тише, намерзала гигантскими наледями, пока окончательно обессиленная не смирялась, нехотя уползала под двухметровую, а в иных местах, под трех-четырехметровую толщу льда, и затем всю зиму старательно выискивала местечко послабее, прорываясь то там, то здесь новыми непроходимыми наледями. Зимник этот недаром считался самым трудным и самым опасным в этих жутковатых окрестных пространствах, отпугивающих человека полным безлюдьем, непроходимостью, морозами, от которых останавливалось дыхание. Летом же тут было и вовсе не пройти.

За прижимом зимник снова выбрался на реку и машина спокойно покатила самой ее серединой. Кодкин ослабил мертвую хватку побелевших пальцев на руле и, откинувшись назад, облегченно вздохнул. Второй день он догонял колонну. Не спал, устал как собака, плечи ломило от постоянного напряжения, пересохло горло. Но термос давно был пуст… Кодкин раздраженно покосился на пассажира. Тот, вжавшись в самый угол кабины, казалось, дремал. Глаза, во всяком случае, у него были закрыты. Одной рукой придерживал новенький дипломат, другой крепко держался за ручку дверцы. Не спит, конечно. Дурака валяет. Не хочет разговаривать. А Николаю сейчас позарез бы поболтать. Или послушать что-нибудь интересное. Чтобы не заснуть.

«Тоже мне, турист, задница с ручкой! — который уже раз выругался про себя Кодкин. —