— Музыкантов нам! — проорал У Ян, колотя кулаком по столу перед ним. Еда и питье, только что доставленные прислужницами, двигались и колебались, грозя рассыпаться и разлиться, но увлекшийся купеческий сын не обращал на это никакого внимания.

Вскоре, те из девиц, что были искусны в игре на музыкальных инструментах, поднялись к веселящимся юношам, расположились в углу зала, и начали игру. Протяжно зазвучали струны циня, зазвенела весёлым перебором лютня-пипа, завела мелодичные рулады скрипка-эрху, и, вторя им, тонко запела флейта сяо. Танцовщицы закружились в середине залы, словно стайка грациозных лебедей, изящные и пленительные. Плыли по воздуху длинные рукава их платьев, изгибались стройные тела, а подведенные тушью глаза девушек бросали на юных весельчаков полные притворной скромности взгляды.

Лишь только танец завершился, Инь Шэчи поманил к себе девушку, что поглядывала на него чаще других — юную незнакомку, бывшую, верно, новенькой в «Приюте водяных лилий». Та с готовностью подошла, и опустилась на скамью рядом с юношей, прижимаясь к нему гибким телом.

— Чем я могу услужить вам, молодой господин? — томным голосом протянула она. — Эта прислужница немного знакома с Четырьмя Искусствами[2], и готова развлечь вас, как бы вы ни пожелали, будь то изысканная беседа, игра в облавные шашки, или музыка. Если же вы хотите побеседовать со мной наедине… — она не договорила, бросив на него жаркий взгляд из-под полуопущенных ресниц.

— Как тебя зовут, красавица? — спросил Инь Шэчи, и в голосе его звучало искреннее восхищение.

— Зовите меня Сянь-эр[3], молодой господин, — ответила та, склонив голову, и бросив на юношу ещё один игривый взгляд.

— Твоя красота подобна цветку белого лотоса, блистающего в солнечных лучах, Сянь-эр, — Шэчи гулко сглотнул, и продолжил, мечтательно улыбаясь:

— Ты поразила меня в самое сердце. Говори же, каково твое сокровенное желание? Я исполню его здесь и сейчас, клянусь!

— Моё единственное желание — служить вам, молодой господин, — в ласковом голосе девушки прозвучали нотки растерянности, а ее нежные пальцы, поглаживающие воротник халата Инь Шэчи, невольно сжались, комкая белоснежный шелк.

— Ты хочешь служить мне? — спросил юноша с неподдельным воодушевлением. — Так я сейчас же выкуплю тебя у госпожи Ма! Пусть я не могу обещать тебе место жены — уж больно строги мои родители, — я с превеликой радостью сделаю тебя своей наложницей. Ты будешь носить платья из шелка и сатина, служанки будут расчёсывать тебе волосы и красить ногти, а в праздники, ты будешь выезжать в город, сидя в моем паланкине. Согласна ли ты на это, Сянь-эр?

— Господин… я… Шэчи, благодарю… я буду верно… до конца… служить до конца дней моих, — бессвязно забормотала она, сползя со скамьи и упав перед Инь Шэчи на колени. Внезапно свалившаяся на девушку возможность сменить жалкую судьбу куртизанки на богатую жизнь в доме вельможи привела ее в совершеннейший восторг.

— Встань, моя прекрасная Сянь-эр, — барственно велел юноша. — Негоже нежному цветку валяться в грязи. Цзиньбо! — обратился он к юному поэту, и тот, обернувшись, расплылся в пьяной улыбке. — Столь знаменательное событие, как покупка красавицы-наложницы, не обойдется без приложения твоего поэтического гения. Прочти нам что-нибудь о любви, но только из своего, хорошо? Сегодня, я не хочу дышать пылью древних свитков — лишь пить из родника живого таланта! — на мгновение задержав восхищённый взгляд на девушке, что подхватилась на ноги и смотрела на него с ошарашенным и счастливым видом, юноша требовательно воззрился на Хань Цзиньбо.

— К-нечно, бр-т мой Шэчи, — невнятно ответил тот. Выпитое порядком размягчило язык юного стихотворца, заставляя его жевать и проглатывать слова. — С-йчас… сейчас, — несколько овладев собой, он продолжил, чётче и собраннее:

— Я прочту тебе строки, что пришли мне в голову этим вечером. Вот они, — поэт принял вид столь торжественный, что даже лицо юноши, красное и опухшее от вина, не смогло его испортить, и начал декламировать.

— Свет луны озаряет постель,

— Вдаль, на запад, течет Млечный Путь,

— Волопас и Ткачиха, тоскуя,

— Друг на друга мечтают взглянуть…

Звон разбитого вдребезги фарфора прервал его вдохновенную поэму. Цзиньбо недоуменно заморгал, глядя на Инь Шэчи, что с размаху швырнул об пол свою рюмку.

— Отвратительно, — с постным видом протянул тот. — Кошмарно. Чудовищно. Этот стих не просто нарушает все каноны стихосложения — он настолько ужасен, что убивает мое чувство прекрасного. В этот день, я услышал худшее в мире четверостишие, и сделаю все, чтобы забыть его. Я не желаю видеть подле себя женщину, ставшую причиной чтения этих жутких строк, и не желаю видеть тебя, прикидывающийся поэтом негодяй. Отныне, Хань Цзиньбо, нашей дружбе конец.

Полная тишина воцарилась в зале второго этажа в ответ на эти разочарованные слова. По щекам Сянь-эр, чьи надежды только что разбились на мелкие кусочки, подобно фарфоровой рюмке Шэчи, текли реки горьких слез. Ее тонкие губы, тщательно подведенные помадой, открывались и закрывались, словно девушке не хватало воздуха, а узкие ладошки нервно мяли подол платья. Глаза юного поэта, расширенные в неверящем удивлении, также налились влагой обиды.

Внезапно, строгость и негодование покинули лицо Инь Шэчи, сменившись искренним удовольствием. Он громко рассмеялся, хлопая в ладоши.

— Замечательно, — сквозь смех выговорил он. — Намного лучше любого театрального представления. Надеюсь, вы не в обиде на меня за эту небольшую шалость? Возьми… — он запнулся на миг, пытаясь вспомнить имя обманутой им прислужницы, и безмятежно продолжил, бросив ей слиток серебра:

— … Купи себе новое платье или заколку. Либо же отложи эти деньги на выкуп — дева, столь заурядная видом, не может стоить дорого.

Сянь-эр неловко поймала слиток, и, разрыдавшись пуще прежнего, бросилась к выходу. Шэчи, не обратив на это никакого внимания, поднял со стола запечатанный кувшин с вином, и подошёл к Хань Цзиньбо, что по-прежнему замер бездвижной статуей, растерянно хлопая глазами. Юный наследник семьи Инь снял со своего кувшина бумажную крышку, вмиг насытив воздух ароматом персиков, и наполнил одну из чистых рюмок на столе перед поэтом.

— Не держи на меня зла, хорошо, Цзиньбо? — весело улыбаясь, он протянул поэту вино. — Твой стих вовсе не ужасен. Он не нарушает никаких канонов — я и не знаю их. Давай-ка выпьем вместе, друг мой, и забудем о возможных обидах. Пусть это персиковое вино станет моим извинением тебе… и наградой,