И тут его взгляд упал на русского. Упал и подернулся будоражащим суеверным ужасом.

Потому что с Сашей происходило что-то необъяснимое и страшное. Его тело, такое слабое и анемичное, словно бы лишенное костей и сухожилий, вдруг дернулось, запрокинулось и изогнулось, а потом внезапно выпрямилось с испугавшей старика пружинистой, упругой, нечеловеческой силой.

Прерывистые конвульсии — словно в эпилептическом припадке — сотрясали тело несчастного, и Саша с силой ударился затылком в серую свинцовую стену. Еще и еще. Удары были такими мощными, что мягкий металл подался и образовал на своей поверхности несколько вмятин, хорошо видных даже человеку со слабым зрением.

И тут началось самое жуткое. Словно невидимая кисть прошлась по коже русского… на ней засерели грязно-пепельные пятна, быстро темнеющие и расползающиеся по молодой коже. Вот они захватили все лицо и шею, руки скрючились и почернели, как обугленные, и стали выглядеть так, словно они принадлежали негру.

Старик протянул руку к корчащемуся и усыхающему буквально на глазах русскому… но тут будто кинжал сверкнул перед мутными полуслепыми глазами.

Старик-дагестанец упал, ударился головой о стену — покатился, словно тряпичная кукла, набитая опилками, и застыл.

Оскал старого, почти беззубого рта черным провалом взирал на потолок…

* * *

— Ты посмотри, Руслан, как будто обгорел парень. А старик тоже копыта откинул. Значит, и на него подействовало?

Произнесший эти слова пригладил взъерошенные светлые волосы. Потом пристально посмотрел сначала на труп старика-дагестанца, лежавший на полу камеры, затем на часы, в стекле которых отражалась часть широкого славянского лица, и добавил:

— Хотя нет. Смотри, он чистенький. Никаких этих… следов. От страха скопытился, не иначе.

— Да, впечатляет. Значит, не зря нам…

— Звонят, кажется, — перебил говорившего его собеседник и извлек из-под светлого пиджака мешковатого покроя мобильный телефон: — Да, я слушаю. Да. Что? Удачно ли прошло? Ну… наверно, удачно. Только старик тоже готов. Хоть и кавказец. Повторить на молодом? Ясно. Есть у меня один вариант. Совсем без башни человек. Да, на игле. Психостимуляторами по вене двигается. Делать?

Весь вечер я занималась тем, что совершенствовала свое и без того немалое (об этом я могу говорить без всякой ложной скромности) искусство кулинара. На этот раз я чудодействовала над креветками.

У нас в России не особенно ценят их специфические вкусовые качества, да и во многом все упирается в утилитарный финансовый вопрос: на картошку бы денег хватило, не то что там на всякие деликатесы.

Ну да ладно, к бедным слоям населения меня отнести едва ли можно, несмотря на то что на официальном месте своей работы — в Комитете солдатских матерей, где я числилась в должности юрисконсульта, — моя зарплата составляла далеко не астрономическую сумму. Полторы тысячи. И не долларов, как могло бы показаться иному прочитавшему о моих экспериментах с креветками, а самых что ни на есть родных «деревянных».

А на креветки и крабы были, скажем так, другие источники дохода.

Но приготовить одно из своих любимых блюд так, как я того хотела, мне было не суждено. Обычно это делается так: очистить креветки, извлечь мясо, затем на сковороду вылить масло и обжарить на несильном огне измельченный чеснок, а через некоторое время положить к нему креветки. Посолить, поперчить, добавить уксус, муку и оставить томиться несколько минут.

А затем претворить в жизнь вторую часть кулинарного действа: приготовленные креветки, смешанные с чесноком, выложить в глубокую посуду, посыпать мелко порубленной зеленью кориандра, базилика и мелиссы, а также добавить тертый мускатный орех.

Чтобы устроить совсем уж незабываемый пир души и тела, готовое блюдо следует залить белым вином.

Вот такие тонкости.

Но я не успела выдержать всю рецептуру, как говорится, от корки до корки: в самый ответственный момент, когда мне следовало бы положить в обжаренный чеснок мясо креветок, раздался звонок в дверь. Я пожала плечами и продолжила работу. Такого не бывает, чтобы ко мне приходили в девять часов вечера без предварительного звонка — никогда. Наверно, это чья-то глупая шутка.

Скорее всего по подъезду бегают хулиганистые мальчишки и коротают свой досуг, названивая в квартиры жильцов.

Но когда в дверь позвонили вторично, я была вынуждена признать, что кто-то на самом деле упорно тщится ворваться в мое обиталище.

Что ж, делать нечего. Я наскоро выложила мясо креветок в сковороду, прошла в прихожую и, вздохнув, начала открывать дверь, уже запертую на ночь на несколько замков, потому как гостей я сегодня не ждала.

— Кто там?

— Юленька, это я… Екатерина Ивановна, — раздался за дверью дрожащий женский голос, в котором явно слышались звенящие истерические нотки, так, словно его обладательница балансировала на грани жестокого нервного срыва. — Открой, пожалуйста… я тебя сегодня весь день искала… не знаю, что делать… Господи, не понимаю…

Этот бессвязный набор слов, произнесенный непослушными губами измученной женщины, говорил о том, что произошла какая-то беда. Быть может, даже непоправимое горе.

— Да, да, конечно, тетя Катя… одну секунду.

Я быстро открыла дверь.

На пороге стояла невысокая полная женщина лет сорока пяти, с широким круглым лицом и серыми глазами. Это была моя соседка по площадке, Екатерина Ивановна Баловнева.

До того момента я знала ее как человека, судьба которого полностью соответствовала его фамилии. Баловень. Баловень судьбы. Всякий раз, когда мне приходилось ее видеть, на этом круглом лице было написано добродушное, полнокровное довольство жизнью.

Нет, нельзя сказать, что ей жилось так уж легко — да кому вообще легко в наше время, даже «новым русским»! — но она никогда не унывала, а в серых глазах отражалась великодушная готовность преодолеть все трудности, десятками выползающие из вязкой рутины быта, и все-таки жить хорошо и весело, несмотря ни на что. Ее квартира всегда была полна гостей — ее друзей и знакомых, сослуживцев ее мужа, работающего в небольшой частной фирме, наконец, друзей ее детей.

И вот — первый раз за все время, что я ее знала, — на ее круглом добром лице было написано отчаяние. Откровенное, всепоглощающее. Нельзя даже сказать, что она была бледна — потому что назвать бледностью эту мертвящую пепельную серость, словно ожог, словно ядовитый мох расползшуюся по лицу, было нельзя.

Серые глаза ничего не выражали. Ничего. Вы когда-нибудь смотрели в глаза слепых? Правда, говорят, у них самый всевидящий взгляд, потому что он улавливает то, что недоступно взору нормального зрячего человека.

Если рассуждать так, то глаза Екатерины Ивановны были еще более слепы, чем у того, кто лишен счастья видеть. Стеклянные. Мертвые.