Поэтому двадцать второго апреля в субботу без лишней спешки я раскладывала на диване и стульях наши новые кроссовки, куртки, майки… Эмоции сдержаны, нервы как струна, сосредоточенность полная. Отправила отца за «байгоном» от злых непальских комаров. Он вернулся и говорит:

— Там есть «байгон» только от непальских муравьев. В муравейник кладешь, поджигаешь, дымовая завеса, и все муравьи разбегаются — кто в сторону Индии, кто в сторону Китая. Продавщица мне так сказала. Я не стал покупать. Сто рублей назад принес.

Я его накормила обедом. Он поел, попрощался, дал мне отцовское благословение и ушел.

Тут приходит Лёня с мешком лекарств. Он был единогласно назначен уральцами главным врачом экспедиции. Так что на всех накупил жемчужную россыпь желудочных средств, антибиотиков, пластырей от мозолей в случае далеких переходов, средства от укусов ядовитых змей и насекомых, мази от ожогов, от обморожений, одноразовые шприцы, аппарат для измерения давления, сердечные капли, активированный уголь, обезболивающее, обеззараживающее, транквилизаторы для легковозбудимых участников экспедиции, таких, как Саша Шабуров, антидепрессанты для всех остальных, средства от цинги, витамины, минеральная подкормка — все это он разыскал, притащил, мой заботливый Лёня, и положил в безразмерный рюкзак экстремального красного цвета.

Лёня специально его приобрел для непальского путешествия. Я слышала, как один продавец спросил другого: «Зачем этот тип купил такой красный рюкзак?» А второй ему ответил: «Зато он нигде не потеряется. Его будет видно с вертолета».

Затем: сухие супы, сухое пюре, чай, кофе, целебные травы, видеокамера, два фотоаппарата — один специальный, чтобы передать натуральный цвет неба, не засвеченного солнцем, второй — тяжеленный, с панорамным объективом — его всучил Лёне фотохудожник Валерий Силаев.

— Не с мыльницей же, — сказал он, — лететь в такие места на Земле!

Сидим — раздумываем, что берем, что не берем, ведь впереди сутки, и нам еще сто раз позвонит Наседкин и скажет, во сколько завтра встречаемся в Шереметьево. Поздний вечер, двенадцать — начало первого, мы собираемся ложиться спать.

Вдруг зазвонил телефон.

— Кто это — так поздно? — Лёня поднимает трубку.

Дальше я слышу, он говорит:

— Володя, ты шутишь?.. Так ведь сегодня двадцать второе, а ты говорил двадцать третьего ночью… Что «сутки с ночи начинаются не с дня»? Как — регистрация закончилась?!! Во сколько наш рейс? В час ноль пять?!!

Он кладет трубку, и мы с ним стоим окаменелые.

— Пять минут на сборы, — тихо говорит Лёня.

Как мы с ним кинемся! Как забегаем! Побросали все, что могли в рюкзаки без разбору! Напялили первое попавшееся, я влезла, босая, в кроссовки и почему-то бросилась чистить зубы, закрывшись в ванной. Лёня рвется, кричит:

— ЧТО ТЫ ТАМ ДЕЛАЕШЬ???

А сам выкладывает из рюкзака штатив от камеры.

— Я штатив не возьму, — кричит. — Лишняя тяжесть!

— Ты с ума сошел! — кричу я. — Чем мы будем обороняться от обезьян?

— Где моя соломенная шапка, — кричит Лёня, — как у Редьярда Киплинга, когда он жил в Кумаоне???

Через семь минут наш сын Серёня втолкнул нас в лифт, а еще через полминуты мы бежали ночным двором под звездным небом Орехово-Борисова в дичайших клетчатых штанах и ярчайших куртках. Из кармана у Лёни выглядывал маленький человек Никодим, которого я сшила из мягких тряпочек, а Лёня мне позировал. Мои новые кроссовки сияли в темноте серебряными катафотами, а Лёнины соломенная шапка и красный рюкзак экстремального туриста будоражили воображение подростков, пивших пиво у подъезда.

Вдруг Лёня остановился и закричал:

— Стоп! Я должен вернуться!!!

— Что??? Что такое?

— Я забыл… КАРТУ НЕПАЛА!!!

— Ни шагу назад! — я кричу. — Там как-нибудь сориентируемся!

Выбегаем на шоссе. Берем машину. Лёня водителю:

— В Шереметьево! Скорей! У нас самолет в час ноль пять.

Водитель:

— Твой самолет, парень, уже улетел.

А Лёня:

— Гони, друг! Успеешь — договоримся.

Двадцать минут первого мы мчали из одного конца города в другой со скоростью сто тридцать километров в час. Дороги, к счастью, были свободны. За Кольцевой мы понеслись так, что нам казалось, мы не касаемся колесами асфальта. В час ноль три, почти не дыша, мы взбегали на второй этаж аэропорта Шереметьево. Навстречу нам выскакивает взъерошенный молодой человек в зелененьком клетчатом пиджаке из турагентства «Кайлас» и на ходу, протягивая наши билеты, бормочет:

— Бегите к таможне. Последний рейс. Все работники Аэрофлота уже ушли. Я попробую поискать кого-нибудь, кто вам выпишет посадочный талон.

Не понимая, какая нас ждет судьба, запыхавшиеся, возбужденные, мы проходим безлюдными полутемными лабиринтами и за стеклом видим сонную таможенницу.

— Скорее, скорее!.. — зовет ее Лёня. — Самолет еще не взлетел!

— Где ваш посадочный талон? — говорит она равнодушно.

— Вам его принесут, — обещает ей Лёня. — Пропустите нас. А то Володя Наседкин, мой лучший уральский друг, не позволит поднять в небо самолет.

Вдалеке мы видим, как отчаянно мечется по залу и рвется в закрытые двери клетчатый зелененький пиджак турагента из «Кайласа». Час пятнадцать. Время идет. И ясно, что наш самолет нас ждать не будет.

Лёня встал, навалился локтями на бортик и закрыл глаза.

Я говорю:

— Лёня! Радость моя! Не переживай, полное спокойствие.

А Лёня:

— Ну, ты же сама потом будешь говорить…

А я:

— Клянусь мамой, я ничего тебе не скажу. Ни слова упрека! Это божественное провидение.

— Выходит, что Бог меня не любит?.. — спросил Лёня, чуть не плача.

— Что ты такое говоришь??? — я отвечаю. — Как можно тебя не любить?!!

В пустынные лабиринты с наглухо замурованным от нас летным полем входит наш турагент. Он медленно идет к нам и уже на почтительном расстоянии начинает разводить руки в стороны.

В полутьме я вижу только разведенные кисти рук и еще раз понимаю, какой это гениальный красноречивый жест.

— Самолет взлетел, — произносит он совершенно излишнюю фразу.

В тот миг у Лёни родились эти поэтические строки, посвященные нашему спутнику и товарищу — тряпичному Никодиму:

Мы выходим на улицу, снова берем такси. Турагент едет с нами; конечно, он огорчен, но учтите, он говорит: все всегда происходит так, как и должно быть.