И главное, на трубопроводе, самой дорогой игрушке Хохлова, купленной в пополаме с американцами, снова рвануло. Все телеканалы вопили о террористах, но Хохлов понимал, кто за этим стоит на самом деле. И даже в грузинском захолустье не чувствовал себя в безопасности.

Звонок из Москвы делался по айпи-телефонии через немецкого провайдера. Встречный звонок в условленное время уходил из Вардзии по сети «Иридиум» через спутник. А где-то в Португалии или на Мальте никому лично не знакомый человек соединял две телефонных линии, оформленных на разные имена и адреса. Коммутатор на дому. Барышня, Смольный!

— Я тебя слушаю, Семен, — Хохлов с тяжелой трубкой вышагивал по каменистой тропе. За пределами видимости люди Отара берегли его одиночество.

Шатугин не замедлил вылить на Хохлова очередную порцию проблем и неприятностей. Сорванные сделки, проекты на грани закрытия, непонятное правительственное шевеление «вокруг трубы». Вадим Евгеньевич чувствовал, что этот негативный вал вот-вот сметет его. Он просто не вытянет ситуацию, и тогда хаос расколет на неуправляемые части ту невидимую сложную машину, на конструирование которой он потратил последние двадцать лет.

За разговором Хохлов добрался до небольшой беседки. Чингиз, встав на лавку на колени, с сосредоточенным видом вытаскивал из рассыпанного на столике вороха палочек одну из-под самого низа.

— Нет, Семен, это неприемлемо. Сам думай: у нашего друга и так большинство в совете. Он торопится, а мы нет. Еще два процента уйдет к нему — и всё. Нам скрутят шеи. Надо ждать хотя бы до осени… Да, черт возьми, я готов здесь зимовать, если придется! Тяни время, путай следы, меняй отмазки — ты сам знаешь, что делать. Да, завтра в то же время. Отбой.

Хохлов резко вдавил клавишу, и подняв взгляд, натолкнулся на взгляд Чингиза. Холодные голубые глаза на смуглом лице под шапкой белокурых волос.

— Привет, ковбой! — Хохлов вскинул руку в приветствии. — А где мама?

— Пошла к источнику за водой. Прямо с графином из номера, представляете?

— Еще бы! Слушай, а как мне тебя называть? Чингизом, или можно Чиком?

— Тогда я должен буду звать вас дядей, — чрезвычайно серьезно ответил мальчик. — Чик — это домашнее имя, не для чужих.

— По рукам. Научишь играть?

Почти час Вадим Евгеньевич и Чингиз тянули разноцветные палочки, смеясь, споря, кто задел остальные, а кто нет, сосредоточенно считая очки и снова споря. Выиграть у мальчишки не удавалось.

— Дядя Вадя, а у вас много народу работает? — спросил Чик.

Хохлов хотел ответить в лоб: «Сто пятьдесят тысяч», но смутился и ответил проще:

— Много.

Но мало кто из них вспомнит обо мне через пару лет, если меня здесь все-таки достанут. Хохлов всегда чувствовал приближение опасности как зверь, только бежать дальше было некуда — и оставалось полагаться на грузинскую верность армейского друга Отара и профессионализм однокашника Лешки. Да будет так.

— А они вас любят? — спросил Чик.

Как кого они могут меня любить? Как руку дающую? Как икону? Как царя-батюшку?

— Немногие, — ответил Вадим Евгеньевич.

— А вы их?

Уже интереснее. Необъятную массу, безымянных людей у станков, в штреках, за кульманами или на палубах, немногословных водителей и язвительных секретарш, банковских операционистов с нулями в глазах и буровиков с промасленными ладонями. Я же и не знаю их толком — лишь представителей, верхушку, зеленые кончики чайных побегов, тех, кто ближе ко мне, чем к ним…

— Наверное, да.

— Когда вы полюбите каждую палочку в этой куче, — мальчик разворошил пальцем цветные шпажки, — тогда сможете выиграть.

Минное поле, вспомнил Хохлов слова Гульнары Абаевны. У каждого свое.

А на рассвете произошло землетрясение. Собственно, тряхнуло совсем слегка и всего один раз, но огромная глыба, нависавшая над входом пещерного монастыря, распавшись миллионом камней, поползла вниз. По ущелью прокатился гул, который, услышав однажды, не перепутать уже ни с чем, инфразвуковая песня нутра земли.

Поспешно одевшиеся или закутанные в одеяла отдыхающие собирались перед входом в главное здание небольшими группками и молча смотрели на завесу пыли, скрывшую южные склоны.

Чуть в стороне ото всех Чик безудержно рыдал на коленях у Гульнары Абаевны. Даже в свете серого неба можно было разглядеть, как мальчик бледен.

— Напугался? — Хохлов инстинктивно искал их в толпе, и, найдя, сразу почувствовал себя спокойнее.

Женщина отрицательно покачала головой.

— Он говорит «Цейсс»! — Чик вскинул на Вадима Евгеньевича горячечный взгляд. — А я не понимаю! Сам из дерева, ростом до неба, и нос как у Буратино. Стоит по колено в воде черной, и говорит: «Цейсс придет и все исправит». А потом уже по пояс. По шею. Он деревянный, он всплыть должен, а тонет! Я боюсь его, ма!

Гульнара Абаевна попыталась прижать Чика к себе, но он снова вырвался:

— Дядя Вадя! Вы скажите, я дёрну! Хоть желтую, хоть фиолетовую! Только избавьтесь! Только отдайте! Ламар! Ламар! Ламар! — и обвис на руках у матери.

Засуетились, забегали, на обвал уже и не смотрели…

— Моя вина, Вадим, — Отар с мрачным видом громыхнул о стол чем-то железным, завернутым в брезент.

— Ты, вааще, о чем?

Вадим Евгеньевич пребывал в состоянии серьезного намеренного опьянения. Когда Чика устроили в медблоке и вкололи успокоительное, когда Гульнара Абаевна перестала плакать, а взялась обустраивать комнатку, Хохлов счел допустимым начать необычное утро необычным образом — с двухсот пятидесяти без закуски. Чего, разумеется, оказалось недостаточно, и пришлось дважды повторять. Для уверенности в успехе далее использовалось красное сухое вино и привезенная одним из отаровских стрелков домашняя чача.

Потом Вадим Евгеньевич медитировал на балконе, наблюдая начало нового дня, и размышляя, что ж это ему не жилось в старых. За чем он гнался, к чему стремил свои помыслы. Потом, устав от собственного пафоса, ненадолго вздремнул.

И теперь, мало что понимая, смотрел на понурого Отара и пыльный сверток.

— Он там, видно, с вечера засел. Приехал с группой и отстал. Надо было тебя на виллу, четыре пулемета по углам, и на каждый шорох — без предупреждения.

— Ты о чем, старик? — голова отказывалась слушаться, впрочем, руки-ноги — тоже.

— Вот об этом, — Отар вытряхнул из брезента продолговатую черную железку. Хохлов не без труда распознал в этой неприятной штуке снайперскую винтовку с погнутым дулом и сплющенной оптикой. — Часа через три-четыре ты бы вышел на балкон и словил бы пулю. Мои ребята с инфракрасной всю ночь смотрели, да не досмотрели. Он так лежал, что кроме ствола наружу ничего и не торчало.

Хохлов постепенно трезвел.