— Опознали?

— Куда там! Фарш. Если только по ДНК.

Вот так. Хоть желтую, хоть фиолетовую, дядя Вадя. Пока я играл в палочки, какой-то сукин сын с неприметным рюкзачком осматривал трапезную и монашеские кельи, одобрительно кивал на все реплики болтливого экскурсовода, а сам примеривался, как расстелить коврик, куда упереться ногами, как вычислить, откуда смотрят дозорные. А потом в темноте не спеша собирал длинноствольный агрегат, прищелкивал одну деталь к другой, загонял в ствол предназначенную мне пулю.

Хохлов брезгливо придвинул к себе винтовку, потянув за брезент. Внутри искореженного прицела болталась стеклянная крошка. Рядом с окуляром легко читались латинские буквы: «Karl Zeiss».

Бардяев всунулся в дверь, протягивая черную иридиумовскую трубку:

— Москва!

Хохлов жестом попросил всех выйти.

— Да, Семен!

Зам был радостно возбужден, как пес, принесший брошенную палку:

— Удалось, Вадим Евгеньевич! Председателя забюллетенили. Вице отправили в Тунис по горящей. Министерские потеряли оригинал экспертизы, теперь расшаркиваются, типа, ищут, но нашему другу тут в ближайшее время ловить нечего…

— Молодца, старик. Только теперь послушай. Слушаешь? Подумай хорошенько и ответь вдумчиво: ты знаешь, что такое «ламар»?

На том конце наступила неловкая пауза.

— Ну, — неуверенно ответил Шатугин, — конечно. «Ламар инкорпорейтед», Британские Виргинские острова. Наша главная поганка до следующего года. Вадим Евгеньевич, вы уверены, что линия не прослушивается?

— Не в этом дело, Семен. Операции по «трубе» через нее идут?

— Вадим Евгеньевич, вы же меня сами учили…

— Семен!

— Все до единой.

Хохлов встряхнул головой. Хмель прошел, но осталась дрожь внутри. Что я делаю? Как могу так безответственно швырять на кон… Вадим Евгеньевич хотел опереться о стол, но обжегся о ледяную сталь затвора.

Какими словами объяснить послушному, но упрямому Шатугину… И что объяснить? Да, это с моей легкой руки наш «лучший друг» господин Пеньков навсегда превратился в Пиноккио. Из-за фамилии, из-за несоразмерно длинного носа, засовываемого в любой мало-мальски интересный проект, из-за развеселой сибирской монополии, выстроенной на могилках лесхозов и леспромхозов. Да, нервнобольной мальчик в припадке открыл мне окошечко — не знаю, куда. И если передо мной выбор: окошечко или пуля в сердце, наверное, я выберу первое.

— Теперь, Семен, слушай и не перебивай…

История энная. Горки

Вадим не дурил, не паниковал, а четко знал, что делает — к такому выводу Леша Бардяев пришел лишь месяцы спустя. На то Хохлов и босс, чтобы принимать парадоксальные решения.

В худший переплет, чем тогда в Вардзии, они еще не попадали. Решение о продаже «трубы» концерну Пиноккио все расценили как слабость. А на самом деле одним неочевидным ходом Хохлов закрыл сразу несколько проблем. Во-первых, полученные от продажи трубопровода деньги помогли выиграть тендер по Плесецку и Байконуру. Во-вторых, избавившись от совместного проекта с америкосами, Хохлов подтвердил свою политическую лояльность текущей администрации, и вскоре был обласкан соответственно.

И, наконец, в-третьих, Пиноккио, захапав вожделенную «трубу», набрал персональную «критическую массу» и без какой-либо помощи Хохлова плавно переместился в Лефортово. Под жужжание мельтешащих вокруг правозащитников.

А Вадим Евгеньевич разве что не на белом коне вернулся в первопрестольную и вновь зажил в меру спокойной олигархической жизнью.

Только зачем ему понадобилось разыскивать этого припадочного мальчишку?

Гульнара Абаевна куталась в шаль. Подмосковный лес шумел кронами, сыпал сухой хвоей, скрежетал треснувшими стволами.

— Я так благодарна, Алексей Викторович! И Вадиму Евгеньевичу, и вам. Для Чингиза так важен покой, и чтобы природа, и чтобы никого вокруг. Мы словно в сказке. Я уверена, что здесь он будет поправляться.

Ничего не бывает за просто так, дражайшая. По крайней мере, у Хохлова. Бардяев был уверен, что за переселением мальчишки под Москву стоит точный расчет, и бесился от того, что не понимал, какой. Мотаешься сюда в Горки как на работу, персонально следишь за содержимым чертова холодильника, гоняешь чаи с маман, а Чингисхан вместо «спасибо» удостаивает только вопросом: «Когда приедет дядя Вадя?»

Бардяев радушно улыбнулся:

— Не стоит… — нет, на «Гулечку» опять язык не повернулся, — не стоит, Гульнара Абаевна! Шеф у нас необычный. Сентиментальный, можно сказать. Я думаю, ему приятно, что вы здесь. И к Чингизу он очень привязался. Я тоже думаю, что все пойдет на лад.

Церемонно поцеловал Гульнаре Абаевне руку и спустился с крыльца к машине.

— Вам — не скучать! Чингизу — готовиться в ханы!

Эта дурашливая фраза стала шаблоном, формой их взаимоотношений на следующие три года.

Чингиз не спеша раскладывал по коробочкам белые и черные камни го. Он заметно вытянулся, стал уверенней в себе, по утрам крутился на турнике, подтягивался по сорок раз, бегал стометровку за тринадцать секунд.

«Как по минному полю», вспомнил Хохлов слова Гульнары Абаевны. Каждое нововведение — шаг с завязанными глазами. Приходящий учитель? Пробуем. Нормально? Расширим перечень предметов. Газету? Ни в коем случае! Книгу? Может быть… Вальтер Скотт? Прошло. Буссенар? Порядок. Точно порядок? Попробуем сыграть в шахматы? Почему-то страшно. Где грань?

Хохлов чувствовал себя должником. Чик спас ему жизнь, Вадиму Евгеньевичу это было абсолютно очевидно. И он не собирался дать мальчишке скатиться в уютное гнездышко умственной отсталости. Шевелил его как мог. Заставлял пробовать и пробовать ранее запрещенные вещи. Музыка? Вряд ли! Если только что-то из классики… Кино? Абсолютно нереально! А может, взять такой старый фильм, что уже и актеры все поумирали… Искать! Стараться! Стремиться! Хохлов, по природе одинокий человек, втянулся в ирреальную битву с несуществующим противником.

А еще он чувствовал себя рабовладельцем. На закрытой вилле, в железной клетке держал он свою жар-птицу. Без рукавиц не тронь, обожжешься! Чик, Чик, Чик, повороши разноцветные палочки! Дай, дай хоть намеком, хоть мычанием верный знак! Я не ошибусь, я догадливый! Поиграем, малыш? Я тебе — загадку-вопрос, ты мне — загадку-ответ…

Каждый раз, провоцируя Чингиза разговорами, Вадим Евгеньевич больше всего боялся, что перегнет палку. Но, вроде бы, пока удавалось обойтись без эксцессов. Он слишком хорошо помнил, как тащил на руках сквозь сгрудившуюся толпу безжизненное тельце, как моталась на шее-веревочке тяжелая голова, как билось в висках «Ламар!» черным гонгом. Хохлов знал, что никогда не смог бы нарочно сделать мальчику плохо.

Щелк! — закрылась белая коробочка. Щелк! — черная.

— Дядя Вадя, а зачем вам быть президентом?