я убеждена – за годы моей слепоты не изменился. Но благодаря книгам я могла создавать мир сама.

***

Меня отдали в школу, где было много таких же, сломанных. Наконец я ничем не отличалась от других и даже приоткрыла дверь своего чулана, чтобы впустить гостей.

Но меня не оставляло чувство, что реальность разделилась надвое: настоящий мир был за пределами спецшколы и моего чулана. Мы для остального мира – второй сорт, что бы там о нас ни говорили.

Больше, чем когда мной пугали, меня задевал благоговейный шёпот при моем появлении или, того хуже, – молчание. Люди замечали меня и замолкали на долю секунды, но и её было достаточно, чтобы понять: я не такая, как они.

Но я упорно стремилась выйти из чулана в другой мир, настоящий. Если гулять, так по оживлённым улицам, если дружить, так с теми, кто видит. Получалось не слишком хорошо. Меня так и не приняли в стаю, ведь со мной слишком много возни.

Юношеские годы я переживала тяжелее всего. Лет в тринадцать меня неотступно стал преследовать вопрос: как я выгляжу?

Мама считала меня красивой, но в этом щекотливом вопросе ей веры не было.

Помню своё отражение в зеркале: слегка лопоухая девчонка с неприбранными русыми волосами и глазищами в пол-лица. Но прошло уже столько лет, и я изменилась. Ощупывала уши: всё так же торчат, но их прикрывают длинные, до пояса, волосы. Глаза так и остались большими. Нос… нос как нос. Губы мне казались слишком тонкими, но мне не с чем было сравнить.

Оставалось лишь принять себя такой, как есть, всё равно другой мне уже не стать. Со временем я поняла, что никому, в сущности, до меня дела нет, и внешность волновала меня уже не так, как страх навсегда остаться в одиночестве. Мамы не станет, а кому, кроме неё, я нужна такая, сломанная? В лучшем случае таким же, как я. И как вы себе представляете нашу совместную жизнь? Будем постоянно натыкаться друг на друга и неловко извиняться? Обхохочешься. Про дела постельные я вообще молчу. О них я узнала из любовных романов, но сразу отправила эту тему на самую дальнюю полку чулана. Глупее, чем в момент в буквальном смысле слепой страсти, выглядеть нельзя. В общем, для меня тема была закрыта.

А если серьёзно, таким, как мы, всегда был нужен кто-то третий: нянька для великовозрастных беспомощных детишек, чтобы убирать, готовить и оплачивать счета. Мама взвалила бы на себя и эту ношу: надо же, девочка нашла себе пару под стать, пусть и он живёт теперь с нами. Только такой жалости мне было не нужно, до сих пор её не выношу.

***

Прослушала запись: получилось, будто я только и делаю, что жалуюсь на судьбу. Не думай, что я жалею себя, просто иногда становится грустно от того, что не все мечты могут сбыться.

Но было и много хорошего. Например, музыка.

Ещё в начальных классах я поняла, как сложно будет устроиться в жизни. Думала, для нас существует только два пути: или творчество, или упаковывать бахилы. Конечно, я выбрала первое и не прогадала.

Ты помнишь, мама мне ни в чем не отказывала, и уговаривать её долго не пришлось. Когда я переступила порог музыкального класса, меня захлестнули яркие запахи дерева и лака, волшебная какофония неумелой ученической игры, и я поняла, что полюблю это место всем сердцем. Так и случилось.

Я выбрала скрипку, хотя знала, что будет тяжело. Но ни один инструмент не звал меня так сильно, не пел со мной в унисон так, как она. Её голос напоминал плач моей души по утраченному; она открыла миру, как же сильно я люблю жизнь, несмотря ни на что. Скрипка стала моим голосом, а смычок – продолжением руки. Натренированные пальцы и слух сразу поняли, что делать, и день за днём я всё больше приближалась к совершенству.

Когда я играла, то забывала о том, что мои глаза не видят: они мне были не нужны. Музыку я видела чем-то другим. Пальцы пробегали по рельефу шрифта, и я уже знала, какой получится симфония.

Страх одиночества забился в самый тёмный уголок сознания: с музыкой я никогда не была одинока.

Конкурс за конкурсом я оставляла конкурентов позади и стала местной знаменитостью. В газетах обо мне писали: «Слепая девочка поразила жюри своей виртуозной игрой». Мало кто знал, как тяжело мне давалась учёба: я не могла одновременно играть и читать с листа, поэтому каждое произведение разучивала медленно, пальцами, пока не стала воспринимать любую мелодию на слух. По той же причине я не могла играть в оркестре, не могла видеть дирижёра. Моя судьба – извечное слепое соло.

Вполне ожидаемо я решила связать жизнь с музыкой и без проблем поступила на музыкальный факультет. Вечерами после учёбы я спрашивала электронного помощника о ближайших оркестровых концертах и заказывала билеты всегда в один и тот же ряд. В назначенные дни надевала выбранное на ощупь платье до щиколоток и отправлялась в концертный зал. Там терпела небольшое унижение – билетёрша помогала раздеться и провожала до кресла – и окуналась в свой мир. В темноте рождалась музыка, и я видела её. Разгорающийся огонь крещендо; густой и тяжёлый, подобный океанским волнам гравэ; мерцающие искры в ночном небе – спиккато; цветные всполохи деташе. Я придумывала новые цвета, формы, каких, наверное, никогда не существовало в реальности, представляла диковинных зверей и невероятно красивых людей. Я ослепла ещё до того, как впитала общепринятые каноны красоты, и тебе мой мир мог бы показаться странным. Он был только моим.

Вот тогда всё и началось.

***

Концерт только начался, зал притих и уподобился лодкам, уносимым набиравшим силу потоком музыки. Я погрузилась в свой любимый мир, но что-то было не так.

Кто-то проталкивался по ряду, где я сидела, шёпотом извиняясь на ходу. Я всегда садилась в последнем ряду у стены, чтобы не мешать пришедшим после меня, и обычно оставалась в одиночестве: эти места нельзя назвать популярными. Но человек двигался прямиком ко мне и сел рядом. Правым боком я ощутила исходящий от него жар и поняла, что это мужчина.

Мыслями я вернулась к концерту, но меня снова прервали.

– Неудобное место, – шепнул мой сосед. – Почти ничего не видно.

Я вздохнула. В темноте зала он, вероятно, не заметил, с кем сидит.

– Зато прекрасно слышно, – грубовато ответила я и тут же устыдилась своего хриплого голоса.

– Жаль, я забыл