Не будь он таким сонным и потерянным после недавнего пробуждения: кто знает? Быть может, я бы и задался вопросом о ходе времени, о том, как его восприятие смещается. Однако все же я отдавал себе отчет о состоянии своего спутника и понимал, что за такую тираду, которая у меня уже давно бьется запертым зверем, я в лучшем случае просто потеряю собеседника. Так что я попросту усмехнулся и пожал плечами.

– Город уже виден с корабля, – радостно сообщил я, обойдя сам вопрос, но не его суть.

Кузен резко перевел на меня взгляд, и его глаза широко раскрылись.

– Да? – оживился он и вновь сел в гамаке.

Я закивал, и Франсуа, встав на ноги, быстро накинул рубашку на шнуровке, распущенную, как и у меня.

Корабль уже миновал приглянувшийся мне дикий утес и уверенно шел к порту.

– Как граф Готье? – спросил Франсуа, опираясь о борт, заглядываясь на светлеющий вдалеке город.

Я пожал плечами.

– С каких пор ты так называешь родного дядю? – спросил я.

Франсуа свел брови, глядя на меня, а я сделал вид, что не понимаю причину его внезапного смущения.

– Он с тобой не говорил? О тете Арабель? – спросил кузен.

Меньше всего на свете я хотел не то что говорить, но даже вспоминать о покойной тете Арабель. Моей силы воли не хватало, чтобы сдержать мурашки, которые выступали на моей коже от одного только воспоминания об этой женщине, с которой я имел несчастье быть в родственной связи.

Невольно обхватив себя поперек туловища, я глубоко вдохнул морской воздух, несущийся буйными ветрами со всех сторон. Это чуть помогло совладать с воспоминаниями об этой Арабель.

– Упокой Господь ее душу, – произнес я, перекрестившись, как полагается католику, и помотал головой, как будто бы не был в курсе ни о каких секретах своего кузена.

Франсуа поджал губы, явно не желая продолжать этот разговор без моего отца.

А меж тем на корабле началась суета, лучше всего предвещающая скорое прибытие в порт. Матросы шныряли из стороны в сторону, грязно ругаясь, каждый по-своему, но понимая товарища по команде.

Франсуа, будучи крепким юношей с пылким сердцем, исполнился вполне себе своевременным, но неприличным порывом для своего положения. А именно – он уже вознамерился помочь матросам, которые тянули на себя тугие скрипучие тросы, но я пресек этот порыв, положив руку на плечо кузену.

– Не стоит им мешать, братец, – произнес я.

– Мешать? – усмехнулся кузен, хотя смирился с моей правотой, пусть и не целиком ее признавая.

– Этьен прав, – кивнул отец. – Не стоит утруждать себя. Побереги силы, у нас будет много дел в городе.

Франсуа вздохнул, встряхнул плечами и продолжал смотреть за потугами матросов.

Вскоре корабль уже причалил. Не успели мы сойти, как пряный запах, разносимый резвыми ветрами, забил мне нос и волшебным дурманом ударил мне в голову.

Усталость, настигшая меня намного меньше, нежели моих спутников, в миг отступила, когда я сошел на сушу и огляделся по сторонам.

Глаза разбегались от чарующей картины, разворачивающейся прямо передо мной. Солнце уже лениво тянулось к горизонту, и тени становились длиннее.

Плеск волн в вечереющем солнце разливался певучим золотом, и этот звон смешивался с местным гулким наречием.

Нас встретили с десяток слуг из местных, чей внешний облик так сильно разнился от европейцев, что вверг меня в шок. Их темная кожа лоснилась в янтарных ласках вечереющего солнца.

Алжирцы вели на привязи трех ослов. На животных быстро погрузили тяжелые баулы, туго схваченные широкими ремнями.

Своими невероятными тягучими голосами местные подгоняли ослов, которые попросту стали посреди оживленной набережной. Погонщики быстро совладали с длинноухими упрямцами, и вскоре мы двинулись по пыльной дороге вверх.

Я глядел на местный народ, на их одеяния, что струились по длинным черным рукам, в которых они держали плетеные корзины или расписную глиняную посуду. В их ношах, что местные несли сами или водружали на ослов, все плескалось, звенело и глухо гремело.

Меня обуял ненасытный голод, неутолимая жажда ощущений, которые не проходили, а лишь усиливались по мере того, как я заглядывался на каждый жест смуглых рук, что были длиннее, нежели у людей на родине. Стоило мне посмотреть в черные влажные глаза, ответом мне были равнодушие, вражда или взаимный интерес.

Моя зачарованность украдкой притупила всякую бдительность и сыграла со мной дурную шутку: я не заметил черного араба, который суматошно несся прямо на меня. Едва ли он придал хоть какое-то значение, задевая буквально каждого во всей этой единой пестрой толпе, но я едва не повалился с ног. Благо мой любезный кузен очень вовремя подоспел.

– Не отставай, Этьен! – раздался беспокойный окрик отца, чей голос сейчас тонул, бледнел и будто бы растерял любую силу в здешнем дрожащем от угасающего зноя воздухе.

– Не отстаю! – отозвался я, потирая плечо и стараясь держаться своих, что было для меня вовсе нетрудно.

Хоть сердце мое уже начало тревожно колотиться, никак не радуясь беготне сквозь толпу, сейчас выбора особо и не было. Собрав волю в кулак, я продолжил проходить это тяжкое восхождение, обильно обливаясь потом.

Мы пробирались по пыльному городу, полному чарующего дурмана и манящих южных напевов. Я прекрасно знал, что ни один из этих звучных окликов не обращается ко мне, и все же каждый раз мне слышалось, будто бы какой-то алжирец звал меня по имени.

Какому-то неведомому и бесконечно подлому демону удавалось обмануть мой уставший разум снова и снова. В висках гудело от тяжелой дороги и духоты, и мои ребра едва-едва шевелились, как будто придавленные тяжелой плитой.

Наконец мы пришли к белокаменному забору с большими воротами. Несмотря на недомогание, я отдал должное этим стенам, и в особенности четырем нишам с остроконечными арками. Внутри каждой рябили рисунки из причудливых орнаментов, выложенных мозаикой. Ворота со скрипом двинулись, подбирая под собой иссушенную пыль, и перед нами предстала зеленеющая кипарисовая роща.

Прохладная тень стала истинной панацеей для нас, ну, во всяком случае, для меня так точно. Я уже предвкушал, как моя северная кожа обратится сухой змеиной чешуей, которую можно отслаивать прямо руками, – и ждать, судя по ощущениям, оставалось недолго. С предвкушением расплаты за посягательство на проклятое золото коварного восточного солнца, я смотрел сквозь ветки деревьев, любуясь урывками лазурного неба.

Тенистая роща милосердно берегла нас, пока мы совершали свой путь до белого каменного дворца. Здесь царил одурманивающий аромат трав, такой богатый и изысканный, и такой неведомый, что он кружил мою раскалывающуюся от зноя голову.

Великолепное здание вырастало предо мной, гордо вознося