озирается среди лукавых черных глаз алжирцев. Пройдоха Жан точно не будет подставляться на улице, где в каждой тени может поджидать изогнутый клинок.

Я знал, что за ответами мне надо идти туда, на черный восточный утес. Если Жан увидит кузена, отца, любого моего спутника – он исчезнет, как призрак на рассвете, а вместе с ним исчезнут и ответы. Сглотнув, я метнулся к своему баулу и быстро развязал его и достал пистолет. Явиться безоружным – конечно, глупость, но идти с гордо поднятым пистолетом в гости к незнакомцу – идея тоже довольно скверная. Пришлось переодеть мягкие туфли на высокие сапоги, чтобы было куда спрятать эту скромную меру самообороны.

Теперь оставалось лишь улизнуть незамеченным из дворца. Отец и кузен не поймут моих намерений, ведь они не видели Жана, не слышали его предостережений. Я должен разыскать правду для нас всех, и по великому счастью мне в этот раз даже не придется никому врать, а всего лишь оставить до поры до времени в неведении. Я не успел так быстро изучить расположения залов, входов и выходов, не говоря уже о том, как часто и какими путями ходят слуги и стража. С другой стороны, прямо у меня под носом был выход на балкон, от которого так великодушно веяло ночной прохладой. Поддавшись на безмолвный уговор манящей южной ночи, я вышел и оказался под роскошным небосводом. Представ перед таким великолепием, невозможно остаться прежним. На коже выступили мурашки. Как только я припал к перилам, все же отведя взгляд от роскошного богатства ночи, быстро понял, что прыгать было высоковато. Для атлета вроде моего кузена, может, и не проблема вовсе, но не для худого болезненного юноши, как я.

Опустив взгляд, я стал рассматривать решетку под перилами. Проверка на прочность прошла успешно: один-единственный жалобный скрип немного смущал, но не настолько, чтобы отказаться от прежнего намерения.

Я перелез через перила, слез по решетке, пока узор позволял цепляться за него, и спрыгнул в сад. Падение пришлось жестче, чем ожидалось, но мягче, чем могло бы быть. Быстро отряхнувшись, я огляделся в сгущающихся сумерках. Свидетелей, по крайней мере зримых, я не обнаружил, и путь к воротам был чист. Благо изнутри они открывались довольно легко. Оказавшись снаружи, я лишь немного прикрыл двери и, не теряя времени, поспешил вниз по южным улицам.

Наступающая ночь разворачивала передо мной совсем иной Алжир. На улицы вышли местные, куря горькие травы. Этот запах бил мне в нос, когда я пробегал по узкой улочке. Я вдохнул слишком много тяжелого дыма, и вскоре мои виски загудели.

Короткая передышка дала волю скверным мыслям. Именно в подобные мгновения душевного, физического истощения, или же обоих сразу, какой-то незримый демон лукаво нашептывает: «А не вернуться ли? А не бросить ли начатое? Ты едва приступил, а уже выдохся. Что же дальше?» Самовольную отлучку уже должны были заметить. Возвращаться сейчас я не мог. Раз я уже проявил грубость, попросту сбежав с приема, то должен был выведать хоть что-то. Нет, ни здравый смысл, ни гордость не позволяли мне вернуться сейчас во дворец.

Восточный утес оказался намного дальше, чем мне представлялось тогда с корабля. По мере того как город оставался позади, я все реже слышал человеческие голоса. Когда меня окружили дикорастущие кипарисы, ютившиеся рощицей, людские голоса вовсе стихли, лишь изредка оживали редким и неясным эхом.

Впереди вилась каменистая дорожка, круто уходящая наверх. Каждый шаг предостерегал от последующего настороженным шорохом. Тяжелое восхождение прервалось, когда раздался заливистый лай, заставивший замереть и прислушаться. Для таких диких мест было бы странно не держать злую собаку, которая была бы натаскана на незваных гостей, коим я, собственно говоря, и являлся. Стыд за самодовольство досадно кольнул сердце, но упаднические настроения быстро сменились куда более ободряющей мыслью.

«Не бывает собак, которым плевать на пули», – подумал я и наклонился к ноге, нащупывая свой пистолет.

Глаза привыкли к мраку довольно скоро, и я вглядывался в промежутки между стволами кипарисов, выискивая что-то похожее на дом, и из-за рощи выглянула хибара.

Конечно, сторожевой пес – обстоятельство пугающее, особенно для незваного гостя вроде меня, но куда больше пугало как раз отсутствие собаки во дворе и в принципе в пределах видимости. Вообще не было ничего видно и слышно. Собака оказалась вовсе не брехливой и больше голоса не подавала. Впрочем, это меня не остановило, и я зашел во двор, ведь на мое счастье хозяин не возвел никакого ограждения.

Боясь издать лишний звук, я ступал дальше, к хибаре. Дверь была раскрыта настежь. По-дикарски, но все же гостеприимный жест. Я внял этому заочному приглашению, переступая порог хибары. Сперва ничего странного не бросалось в глаза. На стенах висели шкуры и трофеи здешних зверей, так же отдельно лапы, хвосты, самодельные украшения из клыков и когтей. Вероятно, тот алжирец, который представил мне всех пятерых как мясников, не очень удосужился прознать о промысле Жана. Эта ошибка становилась еще очевиднее, если здешние видели разноглазого охотника на рынке, когда тот продавал добычу, и, вероятно, разделывал ее прямо на месте. Отсюда, верно, и закрепился за ним промысел мясника, а Жан был слишком угрюм и нелюдим, чтобы разуверить чье-то мнение о себе.

На столе, в углу, стояла убогая утварь из железа, пара котелков, огниво, длинный английский лук с колчаном стрел. Старомодное средство охоты навеяло мысли о том, что я абсолютно без понятия о толке здешней охоты. Приученный к подлым полутеатральным облавам, когда несколько взрослых мужчин гоняют по всему лесу одного-единственного вусмерть перепуганного кабана, могло не иметь ничего общего со здешним миром. Любопытство ошпарило мой ум, когда я представил, на кого же охотится разноглазый мясник, не пользуясь громким порохом. Мысли о пустынных скалистых плато и диких зверях, что пасутся среди редких, колючих и сухих кустов, вдруг померкли. В углу стояло нечто бесформенное, раскоряченное в непонятной мне форме. При всем моем кураже холодок щекотливо скользнул по спине. Сил, по крайней мере сразу, не хватало, чтобы приблизиться к таинству, сокрытому грубой холщовой мешковиной.

Истомленный вереницей самых причудливых образов, что пронеслись в моем сознании, я в нетерпении сорвал ветхий покров и обомлел. Во мраке предстали золотые чаши и блюда. Нити жемчужных бус тянулись из приоткрытых сундуков, обитых грубой жестью. К стене были приставлены гобелены, скрученные в рулоны и перевязанные тугими ремнями с изношенными поржавевшими пряжками.

Все это царственное великолепие посреди убогой хибары обескуражило меня. Сокровища лежали ничком, вповалку, безо всякого разбору. В той