Петр Филиппович посмотрел на меня свысока и даже с некоторым сожалением.

— Не понимаете?!.

— Не совсем. И хотелось бы из ваших уст…

— Так ведь теперь все ораторы именно его, Бородаева, начнут склонять по всем падежам и про меня вовсе забудут. Я сидел, ждал, будет перегиб или не будет. Бородаев у нас — известный перегибщик. Когда он взял слово, я еще подумал: «А вдруг он сегодня не в ударе, Бородаев? Тогда, — думаю, — мне конец: подведут под монастырь!» Смотрю, нет, все в порядке, на уровне Бородаев. Гремит! Ну, и… того… обрадовался. Очень было заметно?

— Заметно, Петр Филиппович!

— Это плохо. Но даст бог, обойдется. Вы действительно… только с психологической точки интересуетесь?

Я успокоил мнительного Петра Филипповича, мы покурили. А тут и перерыв кончился. Мы вернулись в кабинет.

Первый же оратор начал так:

— Я по поводу выступления товарища Бородаева. Товарищи, ну. нельзя же, в самом деле, так перегибать!

Второй оратор тоже критиковал Бородаева и уже выгораживал и всячески защищал Петра Филипповича.

Третьим оратором оказался сам Иван Васильевич, директор.

Он поднялся и сказал с еле заметной усмешкой:

— Я не хотел выступать, но наш непромокаемый Бородаев меня подбил на выступление — По кабинету прокатился смешок. — Товарищ Бородаев, милый, ведь ты тут такого наплел!..

Он долго срамил и пушил Бородаева. А тот сидел с каменным лицом, и вся его фигура выражала полное безразличие. Видно было, что не в первый раз слушает Бородаев такие поучения.

Я взглянул на Петра Филипповича. Он подмигнул мне, как бы говоря «Ну, кто был прав?»

Я понял, что собрание затягивается, встал и вышел из кабинета Ивана Васильевича так же тихо, как вошел.

СМЕТОЙ НЕ ПРЕДУСМОТРЕНО

Этой осенью пришлось мне побывать в отдаленном районе Зауралья. Под вечер на «Победе» областной газеты я приехал в районное село. Выяснилось, что гостиница переполнена, и мы решили переночевать в помещении редакции районной газеты. Это была ветхая, покосившаяся набок избушка на курьих ножках. Две комнатки избушки занимала редакция, в третьей жили печатник и секретарь редакции. Гостеприимный редактор принес из дому подушку и одеяло, мы расстелили на полу коврик из машины и улеглись вповалку. Нахлынули фронтовые воспоминания, и, согретые теплыми, лирическими чувствами, мы заснули. Однако под утро ядреный сибирский холодок полез во все щели и дыры избушки и, развеяв лирическое тепло, бесцеремонно забрался пол редакторское одеяло. Я не выдержал первый, встал, оделся и вышел во двор. На востоке уже алело. По селу шла петушиная перекличка, выдержанная в бодрых, мажорных тонах. Все сулило ясный и свежий осенний денек.

Двери редакционной конюшни были открыты. Я заглянул туда и увидел престарелую кобылу грязновато-серой масти, с отвислой нижней губой и жидким хвостом. Она стояла в позе, описанной поэтом:

Уши — врозь, дугою — ноги

И как будто стоя спит!

Я уже собирался уходить, как вдруг заметил под сеном в ее кормушке какие-то бумаги.

«Странно! — подумал я. — Неужели они кормят свою лошадку забракованными очерками и корреспонденциями?! Нехорошо! Хоть и старое животное, но… не гуманно!»

Литератор не может не быть любопытным. Я на цыпочках подошел к кормушке, взял бумаги и ушел. На дворе я развернул куски срыва и увидел, что они исписаны крупными печатными буквами. Я стал читать и почувствовал легкое головокружение. Хотите верьте, хотите нет, но моя находка была… дневником редакционной кобылы!

Я ущипнул себя и снова стал читать. Да, это дневник серой кобылы, сомнений нет!

«А что же тут в конце концов странного?! — подумал я. — Во-первых, она не обыкновенная кобыла, а редакционная, то есть кобыла, так сказать, прикоснувшаяся к интеллектуальной жизни. Во-вторых, писала же собака у А. Франса свои записки!»

Короче говоря, я увез с собой «Дневник серой кобылы» и теперь публикую выдержки из него.

Конечно, мне пришлось отредактировать ее записи.

Мелкие выпады против кучера, деда Агафона, показались мне не имеющими общественного значения, но остальное… Впрочем, судите сами.

Итак, ниже идут отдельные записи из «Дневника серой кобылы»:

«5 мая. Сегодня в моей жизни произошло крупное событие. Приказом райисполкома я переведена из райтопа, где проработала, как говорится, не вылезая из оглобель, пять лет, в редакцию районной газеты. С едкой стороны, мне льстит этот перевод. Но. с другой, ведь новое место — это новый кучер. А новый кучер — это новый кнут. Новый кнут всегда больно бьет. Однако повозим — узнаем!

10 июня. Вот уже больше месяца, как я работаю в редакции. Что я могу сказать про свое новое место? Откровенно говоря, я ожидала большего. Уж очень она какая-то… такая… бедная, наша редакция! Куда ей до райтопа! Взять хотя бы мою сбрую. Ветхая, старая рванина, клочки, которые мой кучер, дед Агафон, этот старый кнутобоец (тут следуют всякие крепкие словечки по адресу кучера, они мною выброшены — Л. Л.), ежедневно сшивает дратвой. В райтопе меня в такой сбруе никогда бы не выпустили на улицу села, а тут выпускают! Мне, лошади, толстокожему, можно сказать, созданию, и то стыдно бывает, когда я везу редактора, а прохожие прыскают в кулак, глядя на мою упряжь.

Вчера при мне Агафон сказал редактору, что, мол, надо бы купить для «нашего одра» («наш одер» — эго я. Как вам это понравится!) новую сбрую. На это редактор ответил ему со вздохом.

— Бухгалтер не даст! Сметой не предусмотрено!

Выходит, что сметой предусмотрено, чтобы над редакционным выездом смеялось все село? Вот уж действительно оборжаться!

27 июня. Сегодня ездили в соседнюю деревню за 12 километров. Редактор был не в духе, Агафон — тоже. В результате он мне крепко «всыпал».

(Тут мне снова пришлось пустить в ход цензорский карандаш и выкинуть из «Дневника серой кобылы» большой кусок выпадов против кучера Агафона — Л. Л.).

На обратном пути выяснилась причина плохого настроения редактора. Оказывается, ему тоже «всыпали». Он получил выговор «за неоперативность».

А какая же у него может быть «оперативность», когда все его транспортные возможности — это «наш одер», то есть я? А ведь район