— Дураки, вы. — заявляет невидимая Романова и тихо ржет за своим столом.

— Кхун? — мать озабоченно глядит на меня.

— Цига кхавэл. Иди сюда, — зову ее я, — Держи тут вот. Дик ду.

Мальчик приникает к бедру матери и тянет ей мою капельницу: глянь мам, какая у меня собака есть. Она вымучено улыбается ему и гладит по голове.

Все, можно шить, я выбираю самый маленький номер и прокалываю кожу изогнутой иглой. Курсы кройки и шитья под мудрым руководством доктора Мезенцева. Воистину мы нигде не пропадем! Могем шить, могем не шить, можем канализации чистить. Вантузом. Много добрых дел можно придумать с недосыпу.

«Весьма одаренная ты личность Вадик», — хвалю я себя мысленно. — «Пропорционально сложенная. Лишь бы пропорцию эту не нарушить. Не перебрать с Левдиком. А то руки будут дрожать. Для прохладненцев, коих сейчас на вокзале раскатывают, еще туда- сюда. А пацана шить на тонкой ручке, тут другая нужна тщательность».

— Вадим Алексеич! А как их записывать? — прапорщик Романова шелестит своей бюрократией.

— Пиши, Тань, мальчик. На вид — пять лет, проникающее левой руки. Небольшое нагноение. Без обструкций. Выпиши им антибиотиков проколоть, широкого спектра. И болеутоляющего. Посмотри в справочнике, что-нибудь подходящее… У меня мысли путаются.

— Праесумтион иносенти, по-русски. — бубнит неугомонный Женька, — Как по — русски, а?

— Невинность, Жека. Девственность. Белый цвет.

Мы все невинны: Левдик, Айдар, прапорщик Романова, я, тысячи людей вокруг. Смотрим на мир наивными глазенками и бьем по каждому шороху, потому что там, во тьме копошится другой, такой же невинный человек. Иносенти, блин. Мальчику интересно и он поворачивает голову, силясь увидеть результаты моей деятельности. Аккуратно все, не переживай, Асланчик. Будешь потом еще моим швом хвастаться. Скажешь, САМ доктор Мезенцев шил. Не забыть бы дренаж с усталости. А то опять нагноится.

Все. Закончил. Я вяжу аккуратный узелок, отхватывая концы бинта.

— Жень, у тебя аскорбинка осталась?

— Не подходит девственность твоя. Тут другие буквы. Я тебе что, аптека на Московском?

— Жень, не жмотничай. У тебя были, спонсорские. Я-то знаю.

Спонсорские. Как будто можно спонсировать всю эту мешанину. Нате вам ребята аскорбинку, нате вам колготы на сорок ден. Вот ведь чушь! Нам лекарства нужны. И соляра, как воздух. Без нее кварц не работает. Не хочет он без дизеля работать. Хотя, говорят, тепло в колготах этих.

Бля, засыпаю я чего — то.

— Презумпцию, попробуй, должна подойти. Ты латынь эту учил в универе?

— Я болел часто, — гогочет он и влетает в процедурку, в одной руке у него мятая газета в другой оранжевая пачка аскорбинки. — Держи, пацан. Что надо сказать?

— Баркалла. — шепчет тот. Господи, второй час ночи. И второе января наступило. Я показываю матери на выход.

— Иди. Дъэдан. Все. — она, что то сбивчиво объясняет мне. Деньги? Какие деньги? Иди, милая. Указываю ей на занавеску — там тебя прапорщик Романова заждалась. Они выходят, на пороге пацаненок оборачивается и машет мне здоровой рукой. В кулачке зажата моя собака из трубки и Левдиков гостинец. Бывай, Аслан, такой вот Новый год у нас с тобой.

— Покурим, Вадик?

— Покурим, Жень. Ты мне напомни, с Соломатиным поговорить. А то Айдар вообще блох не ловит. Ладно, там ребенок с матерью, а если кто другой?

На востоке видно зарево над городом. Ветер пробирает до костей принося гул работающей на полном мясорубки. Женькина «Прима» обрывает постромки у сердца и оно бешено колотится. Ну, как конь. Понесла твоя коляска, доктор. Старый ты уже, Мезенцев, пора тебя усыплять. Один укольчик, и досвидос, ковыляйте потихоньку к Господу нашему, иже еси на небеси. Дойдете, кланяйтесь ему от еще живущих.

«Поесть что ли?» — думаю я, — «Не то привезут, тогда хрен чо, Вадим. На табаке долго не протянешь».

А вот, все прогрессивное человечество сейчас оливье потребляет. На вареной колбасе. И шампанское полусладкое. Но мы-то военмедики? У нас меню побогаче будет. Спирт на глюкозе и тушенка. Спасибо Родине любимой, за то, что выбрала для нас… И печенье у Татьян Евгеньевны можно Христа ради выпросить. Хорошее печенье, кстати. Овсяное.

К чаю самое то.

Глаза слипаются. Женька молчит. Мы всегда молчим, глядя на город. Красиво и страшно. Хотя — какой страх? То давно было, сейчас полнейшая мерзкая апатия. Прикажи мне верховный главнокомандующий, давай, дескать, Мезенцев! Так я так дам! С корнцангом и прапорщиком Романовой наперевес! Чешки ваши завернутся, как пить дать. От одной только бюрократии Тань Евгеньевны, местные муджахеды изойдут соплями и поносом, вот что я думаю. По пятьдесят формуляров на ампулу, держите, не уроните. А уж от корнцанга…

— Добрый вечер, Вадим Алексеевич! — Айдар, как есть, с красными глазами и щетиной.

— Какой нахер вечер, Айдарчик? Какой добрый? Ты местных пустил? Тебя Фарухов, Господь покарает, ты знаешь об этом? Будешь щелкать, местные гуроны тебе инсталляцию голова минус уши соорудят. А ты знаешь, кто тебе их назад пришьет?

— Не знаю. — бурчит он.

— Я тебе их пришью. Но на жопу. Чтобы сигналы не запаздывали.

— Шутите все, Вадим Алексеевич. А боги у нас разные. У вас один, у меня другой. — огрызается тот.

— Я твоему нажалуюсь, что ты вчера сало трескал и спирт краденый пил. — мстительно заявляю я. — А Соломатин тебе еще третий глаз пропишет, там же где и уши. Для бдительности.

— Мне их жалко стало. У меня бойцы на фишках секут, зря вы так. Я мамке еще банку сгущенки дал. А сало мне можно. В походе воинам можно не соблюдать. Тем более я ночью ел. Никто не видел.

Вот так, страшный сержант Фарухов: жалко тебе их. И мне жалко. Первый отдельный санитарный батальон имени Махатмы Ганди. Скорбь эта мутная. Все друг о друге заботятся и плачут. И режут кто чем: я скальпелем, а кому и штык-ножом приходится, за неимением. Гуманисты в терминальной стадии. Пятьдесят шесть человек нажалели за три дня. А уж, сколько там осталось, во всей этой хлопающей красоте? Бог знает.

Левдик хохочет и шлепает Айдара по спине:

— Воин, блин. Чего хотел-то?

— «Чапельник» сообщил, двадцать семь