Левдик замолкает. Комментировать нечего. Все просто, как три копейки. У танкиста четыре часа в запасе. У остальных чуть больше. У паренька этого, которому я ногу шью, пока не знаю. Он по-прежнему улыбается. Романова мажет культю зеленкой. На обрубке, словно роса черная кровь.

Поднимет полковник вертолет или нет? На войне перестаешь задумываться, что будет завтра. Завтра умирает в первый же день. Растворяется мгновенно. На войне думаешь о следующих двух — трех часах, не больше. Да и зачем больше? Кому оно надо? Черная зебра со всех сторон.

Когда конопатого уносят, я выхожу подышать. Грязь помесить и к выхлопу принюхаться. Тут только так развлекаются. Удобства, как говорится, во дворе. Здесь всегда воняет соляркой. Все и всегда. Даже дым сигаретный и тот отдает. И вода, и еда, и бельишко постельное, у кого есть. Вся жизнь соляркой смердит.

Из уборной идет Соломатин. Кивает мне и к своим двигает. К роте охраны, что к санбату приписана. Там он царь и бог. Даже раздолбай Айдар его побаивается. Соломатин для него единственный железобетонный аргумент. Сказать Соломатину, все одно, что Аллаху телеграмму отправить. Боится и уважает его Айдар и правильно делает.

Держит роту Соломатин, в ежовых рукавицах держит. Я так не умею, у меня в последний момент милосердие дурацкое просыпается.

Милосердие.

Еще затяжку. Дым выпускаю, а сам к небесам прислушиваюсь. Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете. Только кино нам не нужно. Пусть будет без кино и мороженного. Я согласен. Мне бы только свист тот дробный с ревом услышать. И выдохнуть.

Господи, иже еси….Два с половиной часа осталось. Я к танкисту даже не хожу. Бесполезно, и бессилие меня злит. Жду, поднимет полковник вертушку или нет. День сегодня выдался на редкость спокойный. Даже город молчит, затих, не слышно его. Только полосы тумана лениво ползают над самой землей.

— Жень, ты бойчишкам сказал, что с анальгина, если в компот добавить, заторчать можно?

— И парацетамола, — Левдик ржет.

Наворачивает тушенку с перловкой и смеется. Столовая у нас, как из другой реальности. Столы, скатерти. Мойте руки перед едой. Когда я ем, я глух и нем. Дети- хозяева лагеря. В сухом остатке: на обед, завтрак и ужин полный комплект постояльцев. Тех, кто в силах добраться, и кому время позволяет. Тех, кто не глюкозой питается из капельниц. Еда, единственное из доступных развлечений. Есть еще, правда, газеты старые, да пять журналов, черных от грязи, зачитанных до дыр. И пара плакатов бережно хранимых в роте охраны: Саманты Фокс и Сандры. Лучшее средство от мужской тоски.

Засиживаются тут долго. Потому что ступи за порог из пары досок и ты там. Ну, то есть не здесь уже. А в другом мире. Там ты транзитный пассажир, а здесь постоянный житель. Там ждет жирная грязь, туман, холод и война, а здесь тарелка с дымящей кашей. И компот. На него я теперь смотреть не могу, на смех пробивает.

Романова вчера приходит. Смотрит на меня, лицо у нее как у борзой, породистое вытянутое. В глазах тоска эта вселенская по всему и вся. Говорит, на постах у сестер весь анальгин выгребли. Парацетамол требуют.

— На хрена им парацетамол, Тань Евгеньевна?

Она фыркает. Смех у нее всегда получается такой, специфический, будто сейчас небо рухнет. Когда Романова фыркает, даже я у нее спирт стесняюсь просить. Стою, мнусь как подросток у женской сиськи. И ничего не помогает: ни майорство мое, ни должность. Ничего.

Поэтому я ей просто улыбаюсь. Глупо улыбаюсь.

— Им Левдик сказал… — выдает она тайну и рассказывает про компот. Откуда знает? Над этим я никогда не думал: Тань Евгеньевна знает все и про всех.

У нее все и всегда по полочкам разложено. Сазонов с третьей к Бережанской бегает. Любовь у них. Айдар у местных патроны на водку меняет. Женьке Лида отказала. Жизнь тут пробивается зелеными нелепыми ростками сквозь асфальт.

— Заняться тебе нечем, Жень. — лениво пеняю ему, вокруг шумно, звякает посуда. На раздаче орет повар. Все как обычно. Душно, пахнет чем-то. Живыми людьми. Не тот запах, который у тяжелых. Беспросветный, больной. Желтыми пятнами на марле.

Наоборот, отличный запах эта вонь. Куревом несет, бельем прелым, казармой, полусотней мужиков и женщин. Живыми пахнет. А к живому я отношусь хорошо, мне это сильно помогает. Вот сейчас я на Левдика не сержусь. За шутки его глупые. Выгребли анальгин, ну и черт с ним. Скажу сестрам, пусть вместо парацетамола фенисана выдадут. В следующий раз будут умнее соломатинские абреки. Раз задницей думают, пусть ей и работают.

Изобретаю эту ерунду, и даже тепло на душе становится. Дескать, вот ты какой Мезенцев! Сам себя хвалю. Первым, думается, Айдар попадет. Этот всегда в первых рядах.

Где. Что. Забесплатно. И чтобы Соломатин не узнал.

Никогда не понимал, как он умудряется спирт воровать. У Романовой-то железной. Как? Загадка.

Курю пятую за сегодня. Взял привычку считать. Мотор чего-то барахлит последнее время, а так, вроде перед собой оправдываюсь. Дым пускаю и оправдываюсь. И совесть не точит, в подреберье не ворочается. Одна только проблема остается, поднимет полковник вертолет или нет. Смотрю, как дождь нас поливает. Технику, брезент, в колеях кипит и жду. Час остался. Все что я мог, я уже сделал.

- Тащ майор, — Сеня- Марсианин мнется. Общаться с ним трудно, косой черт, как в глаза смотреть? К тому же косноязычный: пока добредешь до того, что сказать хотел, весь вспотеешь.

— Что тебе, Сеня?

— Надо подумать как того- этого, там у нас вода. Если угол поднять. Только шанцевый нужен. Под угол подсыпать, и трех человек, если будут. Три человека справятся. Передвинуть и подсыпать.

-Сеня, где подсыпать?

— Под угол, тащ майор. — сейчас начнет руками крутить. Сене, чтобы с внешним миром объясниться, надо руками крутить. Иначе споткнутся мысли, а земля на ось налетит. Но я терпеливый. Я, Мезенцев Вадим Алексеевич, майор медицинской службы, терпеливей бича последнего, который на бутылку копит. И оттого из Сениных астральных выкладок, кое-чего извлекаю. Не сразу конечно, сразу из подпространства ничего не выдоишь.

Мертвецкую у нас дождем заливает. Все заливает: брезент чистый