Приплыли тапочки к дивану, вот ты и поспал, Мезенцев. Тоскливо на душе. Переболтанная она вся, муть со дна поднялась, да так и повисла. А в голове, как голуби срали. «Чапельник» этот, понапридумают позывных. Что б никто не догадался. Операция «Ы», блин. Дети, дети.

— Жень, — говорю я Левдику, — ты на сортировку сегодня. Я сегодня не смогу, устал чегойто. Лады?

Сортировки я как могу, избегаю, нет во мне умения этого, кому в первую очередь на стол. Я — то знаю, что Женька им в глаза не смотрит. Не может уже на третий день. И правильно делает. Детства чистые глазенки. У всех они. Боль в них, страх и наивность. Слезы в них и радость. Ненависть ко всем и вся. Вот так-то, доктор Мезенцев. Второе января. Верти своих собачек из капельниц, сейчас клиенты повалят.

— Айдар, скажи, пусть генератор пускают. Свет нужен. Жень, Тань Евгеньевне перевязку и чистый бокс. Процедурку уберите, а? А то гнойная была… Санитаров поднимайте. Короче, работаем.

Работаем, Мезенцев!

Третье января доктора Мезенцева (2020)

Вот и сегодня у нас праздник. Такой же, как вчера. У нас тут каждый день праздник. Если проснулся, и голова не болит, то все, считай — подарок от Деда Мороза. Новый бушлат, тонна солярки и белые тапочки. Про тапочки — это я фигурально, конечно. Белые тапочки — это от недосыпа.

А вообще война баба заботливая, даром, что страшная лицом. Война о тебе никогда не забудет, хоть усрись. У нее свое расписание и она его тщательно соблюдает. Корпит над ним, как нищенка над рублем. Лоб морщит, подсчитывает что-то себе. Мулюет в книжке.

А потом всполошится, страницу перевернет.

Раз!

Была у тебя полоса плохая, такая, что не продохнешь, колен не разогнешь, бегаешь себе вприсядку. И тут все! Аллес. Слава тебе Господи! Закончилась. И началась новая, слепящая, замечательная! Отличная полоса!

Очень плохая. Чернее задницы. Ешь, как говорится, икру ложками. Полностью черная зебра со всех сторон. И как ее седлать — бог знает.

В трубке неразборчиво булькает полковник. Так получается, что все у него неразборчиво: команды, управление, личный состав, направления, боеприпасы, вывоз раненых и двухсотых. Все неразборчиво, и только одна вещь — нечленораздельно. Мат. Он на нем не просто разговаривает, он на нем мыслит. И пытается эти мысли до меня донести.

— Ты, бля (запикано) понимаешь, что у тебя там уже четыре двухсотых? Это (запикано) (запикано) (запикано). (Запикано) думаешь? Да это просто (запикано). У тебя тринадцать поступило (запикано), четыре (запикано). Ты понимаешь, что делаешь?

Что делаю, я понимаю. Я жду. Я жду, когда тащ полковник, свой зад поднимет и сапогами своими начищенными, да по дороге из желтого кирпича ко мне прибудет. За тридцать километров. Как девочка Эли с Тотошкой к доброму волшебнику. И унесет на себе танкиста без фамилии и двух пехотных Ведеркина Александра и Тухватуллина Фатиха. Семьдесят шестого года рождения. У второго большая кровопотеря и пневмоторакс. А не унесет, то и цифры в мат забредающие поправит. В большую сторону.

— Транспорт дайте, и скорее. ¬- Устало говорю ему, сам понимаю, что бесполезно. С утра туман, дождь накрапывает и прогнозы плохие. А дороги. Что дороги? По дорогам тут давно никто не ездит. По дорогам тут только полковники в начищенных сапогах передвигаются. И то по карте. И пальцем.

— (Запикано) себе там думаешь? Что тебе дать, (запикано)? Ты у меня Мезенцев (запикано).

С транспортом вообще швах. Даже руки опускаются. Те самые, с короткими ногтями «под мясо» и пятнами. Есть «шишига», а толку? До поворота у уборной довести? А дальше? Дальше, если даже и пойдет, то танкиста точно не довезет. У того на это кожи не хватит. Мало у него кожи этой. И Тухватуллина тоже не довезет, и Ведеркина. А воздухом у полковника моего не получается. И он весь этот пердимонокль на меня сваливает. Я у него гнида и агент мирового империализма. А он ангел в погонах.

— Вези тяжелых, Мезенцев. — по-русски говорит полковник.

— А иди-ка ты на (запикано), тащ полковник. — откликаюсь я, и кладу трубку. Даже не кладу. Грохаю. Ннна. С оттяжечкой. Без вариантов.

— Вадим Алексеевич, — связист тянет шею в палатку. Они у меня вышколенные. Как собаки Павлова. Даром, что всегда подслушивают. Телефонные войска, блин. Только устав по обложке изучают. Разговоры мне эти, по имени отчеству, словно на маминой кухне в домашних тапках, а не черт знает где, под нудным дождем. Даже не так. Не под нудным дождем. А под (запикано) (запикано) (запикано) (запикано) блядь, дождем.

Влаги в небе большие запасы. Ни бушлата не высушишь, ни волос. Такая вот зима, катайтесь дорогой доктор Мезенцев на лыжах. Можете на горных, милости просим. В горах же как-никак. Почти курорт с минеральными водами. Я делаю козью морду, и связист тут же поправляется.

— Тащ майор!

Что тебе, Боря? — тушу истлевшую сигарету в банке, ощетинившейся окурками. Так и не сделал ни одной затяжки. Только первую.

— Вас там товарищ прапорщик разыскивает.

Товарищ прапорщик — Романова Тань Евгеньевна. Мой господь бог повелитель. Святая покровительница сирых и убогих. Тонна солярки и новый стерилизатор. Мадонна чернильниц. Один у нее недостаток — спирт под замком.

Выхожу из палатки.

— Вадим Алексеевич! — это уже Романова. Идет ко мне от приемного, от дождя папочкой прикрывается. — Там еще одного привезли, посмотрите? Или Левдика разбудить?

— Дай закурить, товарищ прапорщик. — говорю ей.

— Так посмотрите? — на шутки у нее иммунитет. Глаза серьезные, по краям усталость переливается. Когда она спит? Не знаю. Мы с Левдиком поочередно кемарим. Вот у Тань Евгеньевны такой возможности нет.

— Что там?

— Нога. Ступню оторвало. — Просто говорит, безучастно. Словно о ерунде какой. Вроде новых инструкций о борьбе со вшами. Не у всех, конечно, но бывает, что у поступившего цивилизация под бельем. Чем мне их душить? Инструкцией обмахивать? Или вслух ее зачитывать, чтобы насекомые сдохли от тоски? Вошежарки у меня нет, а препараты забыли прислать. А