тот водораздел, который отделяет один жизненный этап от другого. У Достоевского это эшафот и отмененная в последнюю минуту смертная казнь. У Пушкина – восстание декабристов, гибель и каторжные работы друзей. У Толстого первой половины творческой жизни – Крымская война. Толстой подметил это влияние внешних трагических обстоятельств на характер и судьбу человека, создавая образ Пьера Безухова. Пожар Москвы, встреча с Наполеоном произвели в душе Пьера переворот – строго в рамках его особого психического склада. После войны это тот же Пьер – и уже совсем не тот.

Так и писатель, после внутреннего перелома он все равно остается самим собой. Внутренний его стержень может скрутиться, получить вмятины, выбоины, но металл всегда остается тот же.

С подобным крутым поворотом мы сталкиваемся и в творчестве Шекспира. Все шекспироведы согласны: да, было что-то в его жизни, что на сто восемьдесят градусов повернуло строй его души. Сравните «Двенадцатую ночь» и хотя бы «Макбета». Инструмент один, а мелодия иная, если к «Макбету» применимо слово «мелодия». Комедия, которая вот уже четыре века веселит людей, и кровавая трагедия, поныне леденящая душу. Тщетно пытаются шекспироведы отыскать в жизни Шакспера роковой рубеж, который так резко изменил мировосприятие поэта. (Стратфордского претендента будем называть в соответствии с установившейся традицией «Шакспер», английская транскрипция – «Shakspere».) Не случалось с Шакспером происшествий, до основания потрясающих психику человека, – доказано документально. Отсутствие душевного потрясения, подобного смерчу, лучше любого документа свидетельствует против Стратфордца, ни сном, ни духом не повинного в навязанной ему роли «Шекспира».

Значит, надо обратиться к истории: не было ли в самом начале нового XVII века в Англии драматического события, способного вызвать такое потрясение. Было, конечно, – однодневный бунт графа Эссекса, закончившийся для красавца фаворита плахой (ему было всего тридцать три года), для многих сподвижников – страшной смертной казнью. Двух его ближайших друзей, Саутгемптона и Ратленда, пощадили, первому казнь заменили пожизненным заточением в Тауэре, второму – ссылкой, отлучением от двора и огромным штрафом.

И вот тут у шекспироведов должны были бы сработать здравый смысл, знание логики и психологии творчества. И, конечно, воображение. Шекспира надо искать среди непосредственных участников заговора, это столь же очевидно, как то, что «день следует за ночью». Из всех участников самый подходящий – Ратленд, каким мы его знаем по исследованиям историков, а особенно по комедиям Бена Джонсона. И надеюсь, в новом веке это будет самым веским доказательством в пользу его сначала соавторства, а потом и авторства.

И третье – это уже не совсем психология, а скорее метод: в моем распоряжении пока еще не так много документов – разработка этой жилы, если прибавить поиски еще нескольких ратлендианцев и бэконианцев, длится около века, тогда как стратфордианцы рыскали по всем архивам более трех столетий. И мне вспомнился метод Михаила Герасимова, который воссоздавал внешность человека, умершего тысячелетия назад, по сохранившемуся костяку, а то и по одной косточке. Успехи Герасимова вселяют веру, его метод основан на глубоком знании своего предмета и скрупулезном исследовании всех имеющихся скудных данных. И я взяла его на вооружение. Начала с самым пристальным вниманием читать все письменные свидетельства той эпохи, касающиеся людей, так или иначе участвующих в «шекспировской эпопее». Покажу, как это происходит и к каким выводам неизбежно приходишь, на нижеследующем примере.

МАЛЬВОЛИО И ДОБРЫЙ УИЛЛ

Бен Джонсон, замечательный драматург Золотого века елизаветинской литературы, – пожалуй, единственный источник личностной характеристики автора шекспировского наследия. Он вспоминает о нем в беседах с шотландским поэтом Уильямом Драммондом и в записных книжках, опубликованных после его смерти. Там и там он прямо говорит о «Шекспире». Возьмем его известную цитату из записных книжек «Timber, or Discoveries» – «Лес, или Открытия», она чрезвычайно емкая – писать Бен умел. Существующий перевод цитаты страдает погрешностями, поэтому переведу ее заново. Постараюсь быть предельно точной, хотя это и трудно, текст все-таки начала XVII века.

Но сперва английский текст:

«I remember, the players (обратите внимание – не «the actors»! – М.Л.) have often mention it as an honour to Shakespeare, that in his writing (whatsoever he penned) he never blotted out, а line. My answer hath been, would he had blotted a thousand. Which they thought a malevolent speech. I had not told posterity this, but for their ignorance, who choose that circumstance to commend their friend by, wherein he most faulted, and to justify mine own candour, for I loved the man, and do honour his memory (on this side idolatry) as much as any. He was indeed honest, and of an open and free nature; had an excellent phantasy, brave notions and gentle expression, wherein he flowed with that facility, that sometime it was necessary he should be stopped: Sufflaminandus erat, as Augustus said of Haterius. His wit was in his own power; should the rule of it had been so too. Many times he fell into those things could not escape laughter, as when he said in the person of Ceasar, one speaking to him “Ceasar thou dost me wrong” – he replied: “Ceasar did never wrong, but with just cause”, and such like, which were ridiculous. But he redeemed his vices with his virtues. There was more in him to be praised, than to be pardoned»[2]

И перевод:

«Помню, актеры часто ставили Шекспиру в заслугу, что он никогда не вычеркивал (что бы ни писал) ни единой строчки. На что я говорил: “Лучше бы вычеркнул тысячу”. Мои слова восприняли как злонравие. Я бы не рассказывал это потомству, если бы не их невежество – хвалят своего друга за то, что было самым большим его недостатком. В оправдание своей прямоты скажу, что я любил этого человека и действительно чту его память (не впадая в идолопоклонство). Он был честной, открытой и свободной натурой, обладал изящным слогом, превосходной фантазией, благородными понятиями; но все это лилось у него с пера с такой ширью, что порой было бы не грех остановить его. “Обуздывать” (латынь, не совсем точно. – М. Л.), как говорил Август о Гаттерии. Талант был ему подвластен. Вот только бы он получше им управлял. Частенько он препотешно шутил. Например, изображает он Цезаря (Бен Джонсон и поэт Уизер называли Шекспира “мим”, по-английски соответственно “mime” и “mimic”. – М. Л.),