скорлупа. Но, знаешь, приблизив ухо, я так и слышу: там внутри не тесная ночь зрелого плода, а кипящая смола сомнений.

– Жена, из всех людей ты одна умеешь – слухом ли, зреньем – войти, оставаясь снаружи. Ведь слух и зренье переносят и нас туда, куда проникают сами. Ты ближе мне меня самого, но и дальше любой незнакомой гетеры. Твой взгляд изощрился о мои черты, проник внутрь. Ты уже не видишь лица – что тебе твердость моей скорлупы?

– И вправду мы, женщины, всегда там, куда увлекают нас наши чувства. Наш взгляд, словно пара спиц, неустанно вяжет что-то в мужнем нутре. Где нам видеть ваш облик? На это мы слепы. (Проводит рукой по его лицу.) Только изредка будто очнешься от кропотливой работы и снова увидишь родное забытое лицо. Потому и родное, что забытое. (Снова легко касается его лица.) Но не надолго. Миг – и оно снова прозрачно для зрения, а на ощупь твердо, как лед.

– Что ж, я не таю от тебя своих сомнений. Душа во мне замирает и мечется от любого шороха. Выбирать и решать для нее – мýка. Мир вещей – наше проклятье, ведь даже простой взгляд на вещь пополам разрывает душу. Господь дал нам по паре ушей и глаз, потому любые образ и звук доходят до нас с трещиной посередине. В каждом взгляде таится ужас выбора. Но чем страшнее внутри, тем непреклонней мы снаружи. Человек слишком короток ростом, так может ли быть иначе? Я – опора своему дому и обоим императорам. На мне хозяйство, челядь, службы. На мне ты. Когда ноги, как мои, грузно стоят на земле, голова открыта всем ветрам. Каждый, кого гнетет долг, хватает ртом воздух тоски. Если же кто головой уперт в небо, тогда ноги его смешно болтаются в воздухе.

– Говори. Каждый раз, как ты говоришь, рядом словно бы вырастает гора и все, что вокруг, становится ей подножьем. Когда я невестой тебя увидела, мне стало дурно и нечем дышать, потому что в нее уходит весь воздух. Мир пустеет, когда ты говоришь, и ни о чем не надо помнить, ничего – знать.

– Я часто думаю: зачем мне эта мерность прибоя? Зачем тщусь раскрутить колесо своего большого хозяйства, которое я сделал как не свое. Приручить людскую волну, чтобы она лизала стены нашего дома… Ты снова далеко.

– …дай мне плод от мужа, да будет мне…

– О чем ты просишь Бога? (Она молчит, потупясь.) О сыне. Нет, не о сыне ты просишь – о большем. Просишь о будущем. О годах, которых нет, чтобы они пришли: «Да будет мне вождь в старости». Оставь. Не проси у Бога того, чего у тебя нет. Проси о том, что имеешь. Смотри, есть нищая толпа. Надо дать ей хлеба.

– (Подходит к окну.) Их впустили… Но как же? Ведь нищие просят хлеба?

– Они просят его у людей, не у Господа. Он сам их голосами просит хлеба у нас. Просит у нас свой хлеб.

– (Улыбаясь.) А что если я тоже прошу о том, что есть?

Когда же сын достиг надобного для учения возраста, ему преподали грамоту, и честное дитя в краткий срок усвоило все начатки знания, а затем грамматику и всякие церковные книги и, постигнув философию и риторику, стало премудро…

Риторика

Ритор, Алексей.

– Начинай бегло и твердо, сразу именуя того, к кому говоришь. Например, так: «Надежда, питаемая нами, Корнелий Спинтер, на твою поддержку и помощь, таяла с каждым днем, пока не сменил ее законный гнев». Или: «Флакк! Недаром дети, еще и не зная твоего прозванья, дразнят тебя вислоухим». Среди слушающих тебя найдутся и умники и хитрецы. Потому, если хочешь уберечься от себе подобных – ведь оратор что заяц или вор: и спасается от погони, и водит толпу за собою, – если хочешь, говорю, спастись, пусть речь твоя позади будет прямой и гладкой, как Аппиева дорога, впереди же – путаницей скользких тропинок. Следовать за таким словом удобно, перенять – невозможно: тебя будут гнать, не догоняя, и преследовать в надежде не поймать. Ты же каждым словом ныряй в гущу леса. И все время держи речь на изломе: позади дорога, впереди клубок глухих троп.

– Но как, не плутая, выбрать одну, верную? Второпях взвесить преимущества, сообразить выгоды и опасности?

– Неправда, что верная – одна. Ты сделаешь верной ту, по которой пойдешь. Избегай пустого – сравнивать доводы. Смотри: Тит – знаток и ценитель прекрасного. Терпя нужду, окружил себя безделушками и сам возделывает сад. Раб трепещет, подавая ему печеного угря на щербатом блюде, потому что вкус рыбы обладает привкусом, а цвет блюда имеет оттенки. Если же привкус у Тита не подружится с оттенками, то хозяин предпочтет оставаться голодным и накажет раба. Тит поднимается к Свету по мерцаниям, отблескам и переливам и сам мастерит для себя ступени. Не то – Сосий, Титов брат, бездельник. Этот не станет гнать флейтиста за одну фальшивую ноту и за десять не станет. В дребезжании звуков, в прокисшем сыре, в несовпадении сходственного он угадывает дорогу к Единому. Легко дотянуться до Высшего, и зачем подниматься с лежанки, если продолжением руки можно взять расстояние до Него? Отец равно любит обоих братьев, к обоим его благоволение. Итак, почаще вопрошай, не дожидаясь ответа, ибо остов речи составляют вопросы, речью же переполнен мир. Задавая вопрос, напрягаешь лук, поднимаешь копье, заносишь топор – и так остаешься наготове. Пусть также речь твоя льется прихотливо и как бы по капризу, но в последнем «я сказал» вдруг сверкнет план ясный, умопостижимый и симметричный. Тогда ученики будут прилежно записывать за тобой и наперебой клянчить тетрадь друг у друга. Тогда достигнешь главного – вещи станут втягивать головы, как огня бояться речи. Слово оратора губит все, к чему ни прикоснется: мир блекнет, речь наливается смыслом. Теперь возьми любую вещь на пробу и опиши ее, чтобы мне убедиться, что ты усвоил урок. Возьми что хочешь: книгу, дверь, чашу.

– Что сказать о чаше? (Подержав, ставит чашу на столик.) Ком земли, вдавленный посередине и краями поднятый в воздух… Или так: прозрачный шар, снизу обмакнутый в глину, – большой пузырь, вобравший воздух и зелень. Вода на дне, качаясь, колеблет его лучами… И это сравнение не лучшее. Но призовем на помощь воображение… Как подумаешь, трудно говорить в среде народа. Я слышу гул вокруг себя. Вижу множество лиц, все с незакрытыми ртами. Пестрое покрывало, стеганное нитями