шкаф, столик, кровать, полка с книжками, новый радиоприемник, в углу ширма и умывальник, рядом с ним пустое ведро, покрашенное в зеленый цвет.

Она подошла к радиоприемнику, включила его и остановилась, прислушиваясь.

Диктор рассказывал что-то о посеве яровых. Она повернула настройку. Отозвалась французская певица, поющая невысоким теплым голосом о любви. «Лямур» было единственным французским словом, которое понимала Малгожата, это слово повторялось несколько раз, и по тому, как именно оно повторялось, можно было понять, что это грустная песенка. Малгожату это немного обрадовало. Тот факт, что в Париже женщины могут быть такими же несчастными, как и в Камоцке, казался невероятным, но это, должно быть, правда. Тихонько подпевая французской певице, она взяла свое зеленое ведро и вышла в коридор.

Коридор был длинный и темный, освещенный только маленьким окошечком, находящимся далеко, в противоположном конце. Крутая деревянная мрачная лестница спускалась вниз, в коридор, пропитанный вечным запахом кислой капусты и огурцов.

Девушка миновала вход на лестницу и вошла в находящуюся напротив нее общую кухню жильцов второго этажа, дверь которой была всегда открыта, а интерьер оставлял впечатление абсолютной заброшенности, невзирая на то, сколько человек там в этот момент находились. На одной из нескольких газовых горелок стоял чайник с водой. Рядом стояла толстая женщина, явно ожидающая, когда он закипит.

— Добрый день… — Малгожата подошла к раковине и отвернула кран. Вода глухо забарабанила по дну ведра.

Женщина кивнула головой в ответ на приветствие. Слушая затихающее бульканье в ведре, Малгожата бессмысленно вглядывалась в пятно от сырости в углу потолка, похожее на летучую мышь. Завернув кран, она взяла с пола одну из бутылок молока. Сняла с полки кастрюльку и, налив туда молока, поставила ее на свободную горелку. Выполняя это, она постоянно отдавала себе отчет в том, что женщина наблюдает за ней.

Так было всегда. За ней все время наблюдали. Может быть, потому, что ей так не нравилось жить здесь. Но ведь им это тоже не нравилось. Никто не мог любить этот старый, рассыпающийся дом, который уже много лет годился только на снос.

«Но по мне видно, что я уже не могу этого выносить…» — подумала она, идя с ведром к двери. Голос толстой женщины догнал ее у порога.

— За молоком вы уж сами сегодня следите! Я не буду тут вместо вас стоять, потому что должна своего старика отправить ко врачу. Он сегодня отпросился с работы.

— Да, пани Сердусяк, конечно… — Малгожата улыбнулась заискивающе и вышла.

Это снова была ошибка, как всегда. Нужно было спросить, почему Сердусяку дали освобождение, поговорить минутку с Сердусяковой, припомнить все похожие случаи, вспомнить трагические и счастливые развязки, нужно было упомянуть о лекарствах. Все это сближает людей. Но она никогда не умела этого делать. Не потому, что судьба Сердусяка или кого-либо еще совершенно ее не интересовала. Иногда, когда она была очень одинока, она чувствовала даже потребность поговорить с людьми, потребность, которая, по-видимому, все же не была настоящей, ибо все, как обычно, заканчивалось одинокими прогулками или чтением в десятый раз какой-нибудь книжки, взятой в местной библиотеке. Причиной этого, по-видимому, была робость — болезнь одиноких людей, которая постоянно растет и заменяет контакты с живыми людьми контактами с миром мечтаний, иногда очень странным, иногда прекрасным и весьма экзотичным, но всегда очень далеким от реальной жизни кассирши повятового отделения банка в маленьком затерянном в глуши городке.

Она поставила ведро рядом с умывальником и посмотрела на будильник, который тикал теперь громко и спокойно. Семь часов. Откровенно говоря, он мог бы прозвенеть еще только через десять минут, но Малгожата не любила вставать в последнюю минуту. Теперь у нее было время, чтобы спокойно умыться, съесть завтрак и еще почитать перед уходом. Она подошла к столу, навела на нем порядок, застелила постель и взяла в руки книжку «Не буду Золушкой». Она направилась с ней в сторону полки, остановилась посредине комнаты и перелистнула несколько страниц. Потом, не отрывая глаз от книги, опустилась на стул и начала читать. Опершись локтем о стол, плотно закутавшись халатом, она быстро пробегала глазами по строчкам:

«Изысканные выражения и милая улыбка всегда откроют нам людские сердца, независимо от того, в какой ситуации мы находимся…»

Внезапно без стука отворилась дверь.

— Я ведь сказала вам, чтобы вы проследили за молоком! — Толстая женщина стояла на пороге, с явным презрением смотря на сидящую за столом девушку, которая замерла с книжкой в руке. — Вонь на всю лестницу, а эта сидит и читает, графиня!

«Я уже слышала сегодня эту „графиню“ — мелькнуло в голове у Малгожаты, когда она сорвалась с места, уронив книгу на пол. — Клоскова сказала так своей Марысе».

Одновременно она начала говорить толстой женщине:

— Мне очень жаль… («милая улыбка» — вспомнила она). — И она улыбнулась как можно любезнее.

— Что вы тут дурака валяете? И что вы улыбаетесь, как ненормальная? Идите проветривайте там и вымойте плиту. Почему другие должны готовить в такой грязи!

— Но я, правда, не заметила…

— Так купите себе другие очки!

Она хлопнула дверью и исчезла.

Малгожата машинально сняла очки и вытерла стекла полой халата. «Изысканные выражения и милая улыбка всегда откроют вам людские сердца». Она подняла книжку, бросила ее на кровать и направилась к двери, молодая, но сгорбленная, безвольная и немного грустная, смирившаяся с судьбой.

Если бы она знала, что принесет ей этот день, который начался так похоже на все предыдущие, то, быть может, отшатнулась бы в испуге. Но если бы ей было дано знать, как будут развиваться события дальше, то, наверное, она смогла бы побороть этот испуг и пошла бы навстречу тому, что должно было встретить ее в ближайшие часы, без страха, без колебаний, с радостно бьющимся сердцем.

Потому что, как показали последующие события, как тело, так и душа панны Малгожаты Маковской, скрывали в себе больше неожиданностей, чем кто-либо мог предположить, и уж, конечно, гораздо больше, чем предполагала она сама.

Глава вторая

Часы на башне костела показывали уже без пяти минут восемь, когда Малгожата, одетая, запыхавшаяся, быстро идущая, вынырнула из-за поворота узкой улочки, на которой жила, и вышла на рыночную площадь городка. Площадь эта была вымощена булыжником, потому что городок лежал вдали от больших путей сообщения и промышленных районов. Однако невдалеке от нескольких крестьянских телег в эту минуту на ней стояли две машины такси, на которые Малгожата, проходя, с интересом взглянула, потому что они были новенькие, никто еще