Текст, таким необычным путем попавший мне в руки, представлял собой двести двадцать по ста­ринке отпечатанных на пишущей машинке стра­ниц и несколько десятков рукописных фрагмен­тов разборчивым почерком на отдельных листах или на оборотах. В системе символов, которыми пользовался безымянный автор, всегда предпо­читавший заморскую «дубль-вэ» русской «галоч­ке», разобраться было проще простого. Однако орфографические особенности написания не­которых слов, как, например, «кафэ», «безконечность», «фамилья», «троттуар», «оффициант», за­ставили меня призадуматься. Здесь было явное противоречие. Они как будто указывали на то, что автор романа был человеком, получившим образование в эмигрантской среде в те годы, ко­гда еще на письме сохранялись черты дорефор­менного правописания. Вместе с тем некото­рые детали в книге, особенно те, что относились к сценам московских приключений героя, гово­рили о том, что действие ее разворачивается са­мое позднее в начале 90-х годов прошлого века (основательно преображенных воображением ав­тора), когда уже мало кто помнил (не говорю — применял!) правила старой орфографии — все равно, по эту или по другую сторону океана. Раз­ве что в каком-нибудь Богом забытом уголке Рос­сии остановилось время. Или что в самом де­ле... Но лучше оставим покамест эти скороспе­лые предположения.

Кем же был его автор? Чем он жил, о чем со­жалел? В моем воображении рисовался то образ сверходаренного студента из Бостона, то дрях­лого внука белогвардейского генерала из Минне­соты, то пермского или новгородского знатока литературы так называемой «первой волны» эми­грантов, каким-то чудом оказавшегося в Нью-Йор­ке и по рассеянности забывшего свой роман в библиотеке. Едва ли его мог написать какой-ни­будь американский профессор-славист, прожив­ший несколько лет в России, или ученая дама из Петербурга, перебравшаяся в Огайо или Миссу­ри. Стыдно признаться, но была минута, когда я в своих сомнениях дошел до того, что заподо­зрил в его авторстве дражайшего Томпсона. Что, если он только талантливо разыграл меня, думал я, а на деле прекрасно владеет русским языком, происходя от какого-нибудь сибирского лесору­ба, в начале прошлого века переехавшего на жи­тельство в Канаду? И к чему бы автору скрывать свое имя? — продолжал размышлять я, покачива­ясь в кресле экспресса, спиной к своей цели. Од­но дело укрыться за узорной ширмой псевдо­нима, или перепоручить авторство легендарному Оссиану, как сделал Макферсон, или гусляру Маглановичу, как сделал Мериме, или покойному по­мещику, с которого взятки гладки, как сделал Пуш­кин, и совсем другое оставить свое изделие как есть, не тронутым клеймом мастера, как бы пере­лагая всю ответственность на плечи традиции, — и это в эпоху, когда имя, ярлык важнее самой вещи! Однако эти дорожные догадки и умозак­лючения, разумеется, недорого стоили.

Готовя этот роман к изданию, я ограничился минимальной правкой, относящейся в основном к уже упомянутым мною орфографическим осо­бенностям текста, и исправлением явных опеча­ток и описок Единственным вкладом, который я себе позволил, был приложенный мною перевод иностранных слов и выражений, встречающихся в нем. Вместе с рукописью «Оранжереи» в желтом конверте находилась тонкая школьная тетрадь, заполненная стихами. На обложке ее из рыхлой лиловой бумаги я разобрал карандашную помет­ку: «Послед, глава». Надеюсь, я правильно рассу­дил, поместив эти стихи в конце книги.

Теперь следует сказать несколько слов о со­хранности рукописи. При первом чтении мне по­казалось, что все страницы и строки на месте. Но это была бы немыслимая удача, принимая во вни­мание хотя бы то обстоятельство, что она много лет перекладывалась с места на место державшим ее у себя библиотекарем и досталась мне в виде груды измятых и перепутанных листов. Месяц спустя, уже вернувшись в Европу и перечитав ро­ман, я обнаружил в нем небольшие, но все же до­садные прорехи. Оказалось, как мне ни жаль это признавать, что несколько страниц в 4-й главе «Оранжереи», в том месте, где речь идет о шекспировской «Буре», утрачены. Не могу ручаться, что и в 6-й главе нет зияний и щелей, поскольку она изо­билует рукописными вставками на отдельных лис­тах без сколько-нибудь связной пагинации. Во всем остальном, насколько можно судить, не имея здра­вого средства снестись с самим господином со­чинителем и располагая лишь собственно холстом без рамы и подписи, роман этот сохранился пол­ностью.

Проверив наудачу несколько упомянутых в нем исторических имен и названий, я убедился, что все они соответствуют действительности, — во всяком случае, той действительности, в наличии которой нас стремятся уверить историки и проповедники. Вместе с тем, сколько я ни справлялся со старин­ными картами и фолиантами, сколько ни рылся в энциклопедиях и путеводителях, мне не удалось отыскать сведений ни о «Странной Книге», ни о далматинских колонистах на скалистых Островах Каскада.

А Морозов, д-р филологических наук

Альта, декабрь 2010

1

Как за некое чудо почитая ночь зачатья, про­шедшую в цветочном чаду укромной институт­ской оранжереи на широкой и шаткой садовой скамье, крытой его синей, с алым шелком в под­кладку, шинелью, Марк Нечет назвал свое чадо Розой.

Острослов и задира, волокита и книгочей, Марк Нечет происходил из древнего запредельского ро­да, в середине пятнадцатого столетия основав­шего на приморских островах Днепра княжество Малого Каскада. Предки его, монархи да морехо­ды, алхимики да оружейники, чьи славные имена то и дело мелькают на шершавых страницах за-предельских хроник, как и большая часть остро­витян, были выходцами из далматинских славян, бежавших от венецианского рабства. Было среди них и немало крамольников, грубоватых, легких на подъем людей, потомков тех самых hommes obscures[3](как презрительно именовали во Фран­ции приверженцев катарской ереси), что, спаса­ясь от преследований папских легатов и войск Людовика Святого, перебрались в Боснийское кня­жество, а оттуда — на побережье Далмации. Соединившись, о чем повествует «Странная Книга», с несколькими благородными далматинскими се­мействами в крепости Cattaro (или Cathera, Декатера, Котор — не тот ли самый в этом слове грече­ский корень, что послужил для названия ката­ров — «чистые, незапятнанные»?), сохранившейся до наших дней в узкой оконечности извилистого Адриатического залива, ведомые решительным Маттео Млетским, хорошо знавшим восточные морские пути, в сентябре 1420 года, под моно­тонный бой колоколов собора св. Трифона и про­щальные крики пестрой толпы на каменной при­стани, они навсегда покинули Зету, отплыв по си­ней глади Rhizonicus Sinus[4]«на двух больших и пяти малых галерах» на берега «гостеприимного моря», в Таврию, и «был им попутный ветер».