ожоговых шрамах и чёрной корке, глаз там совсем затянулся. Его поначалу некоторые называли Мельхисар, но это не прижилось. Такое прозвище взялось оттого, что если Полубородый глядит налево и видна только бородатая половина его лица, то он похож на Мельхиора на вышитом знамени с тремя волхвами, которое носят на шествии в день трёх священных королей. Если же он повернёт голову в другую сторону и видна безбородая половина, с чёрной коростой, то вспоминается король мавров Валтасар. Наполовину Мельхиор, наполовину Валтасар – поэтому Мельхисар. Но прозвище получилось слишком сложным, и все сошлись на Полубородом. Мне бы очень хотелось знать, как принимаются такие решения. Мне интересно и то, что делает с человеком имя, которым его наделяют. Бот я сам, например: с тех пор как меня зовут Клоп-Молитвенник, я подумываю, не податься ли мне в монастырь, но не из набожности, а потому что у монаха есть верное пропитание и особо вкалывать там тоже не надо, я думаю. И при пострижении получаешь от аббата новое имя. Имя, полученное при крещении, мне никогда не нравилось. Евсебий – это была придурь моего отца. Он услышал это имя на проповеди и запомнил. Я тоже хорошо всё запоминаю; это иногда передаётся от родителей детям. Моих старших братьев зовут Ориген и Поликарп, но никто их так не называет, иначе получили бы по морде, главным образом от Поли; он драчун, в отличие от меня. Если бы отец тогда не сломал шею на охоте на серн, то сестру он назвал бы Перпетуя, наша мать говорит, что это имя он уже приготовил в загашнике.

Полубородому всё равно, как его зовут, это он мне сам говорил. С ним можно нормально поговорить, хотя некоторые в деревне уверяют, что у него отгорела и половина языка и он, мол, может только лопотать, как Придурок Берни, который садится оправляться прилюдно, а потом ещё и хлопает в ладоши и гордо показывает на своё достижение. Полубородый очень даже хорошо говорит, только не любит это делать, тем более не с каждым. Я с ним заговорил, потому что заметил, собирая грибы, как он рвёт ягоды жимолости. Я думал, он собирается их есть, побежал к нему и выбил ягоды у него из рук, потому что они ядовитые. Я только потом сообразит, что мог бы предостеречь его и словами; даже если у него и сожжён язык, слышать-то он не перестал. Но он не рассердился, а понял, что я не со зла, и даже поблагодарил. А про яд он знал. Потому и собирал: дескать, последние дни он не мог толком мочиться, а жимолость от этого помогает. Он говорил немного странно, не так, как привыкли говорить у нас, но понятно.

Я думаю, он и читать умеет. Был бы единственным в деревне. В монастыре этому учат, и такой резон тоже манил меня туда податься. Правда, пришлось бы учить и латынь, потому что по-нашему, кроме Библии и Псалтири, насколько мне известно, книг больше нет. В церкви наверху, в Заттеле, Полубородого видят только по воскресеньям, когда всем приходится туда идти, и он всегда стоит сзади, с попрошайками и шелудивыми. Но Библию он, кажется, всё же знает. Нет, про это он мне не говорил, он вообще не любит говорить о себе. Но однажды он проболтался. Я его спросил, не мешает ли ему, что люди зовут его Полубородым, он засмеялся, этот его всегдашний ломаный смех, и сказал:

– Есть так много имён, их больше, чем людей. Но ты можешь всем говорить, что я происхожу из известной семьи. Ирад родил Махояэля, Махояэль родил Мефусаила, Мефусаил родил Ламеха.

Я ничего из этого не понял, но запомнил, как мой отец запоминал имена для своих детей. Наша мать говорит, память у меня ещё лучше, чем была у него.

Из-за тех странных имён я после мессы спросил господина капеллана, слышал ли он их когда-нибудь или это просто глупость, и он удивился, как я их запомнил. Он, мол, однажды зачитывал их в крестильной проповеди, но это было больше года тому назад, а я их всё ещё помню, это особый дар, за который я должен благодарить Господа Бога. Он погладил меня по голове, но мне это было неприятно, потому что у меня снова завелись вши. И ещё он спросил, почему стал так редко видеть меня в церкви, только по воскресеньям, но не мог же я сказать, что это из-за Лизи Хаслер и ребёнка, которого ей сделал Хауэнштайн. К счастью, господин капеллан не донимал меня расспросами, он просто хотел упрекнуть меня и не ждал никакого ответа.

Я люблю захаживать к Полубородому, но это не значит, что мы с ним такие уж друзья, у старого Айхенбергера, которому уже за пятьдесят, а он всё ещё управляется со своей семьёй как молодой, была собака, слушалась его по первому слову, приносила палку и облаивала чужака. Она принимала от Айхенбергера побои со смирением, и только когда он хотел её погладить, почесать за ушами, тогда она скалила зубы. Вот не знаю, почему я вспоминаю эту собаку, когда думаю про Полубородого.

Вторая глава, в которой Себи прогуливает корчевание

Сегодня вечером меня побьют, и я думаю, это нормально, когда у тебя есть двое старших братьев. Главное уследить, чтобы поймал меня Гени, а не Поли. Гени самый старший из нас троих и самый разумный, с ним можно быть уверенным, что он не выбьет тебе зуб или ещё чего похуже; иногда он мне даже подмигивает, когда бьёт меня. Характером он похож на отца, говорит наша мать, тот тоже сперва всё продумывал, прежде чем начать дело. Однажды Гени вырезал для меня водяное колесо, а перед этим долго соображал, как это сделать, и потом оно действительно вертелось в ручье. Но если бить начинает Поли, он приходит в ярость и не останавливается, пока битый уже не шевелится, да и то не всегда. Поэтому для других мальчишек в деревне он герой; они ему подражают и слушаются его – кто из страха, кто из восхищения. Больше всех им восхищается Хензель Гизигер, хотя именно Поли и превратил его ухо в мочало. Когда дело доходит до драки, в своей ли деревне, против затгельских или против эгерских, то Поли всегда в первых рядах. Наша мать уже не раз говорила: если однажды его принесут домой убитым, это будет его счастье, а вот если перебьют