кости так, что он не сможет держать рукояти плуга, то лучше уж тогда предсмертное причастие. А Поли только посмеивался и говорил, что он и не думает гнуть спину на полях, а лучше подастся в солдаты. У тех весёлая жизнь, а когда он потом вернётся в деревню, то принесёт с собой мешок денег, да не мелких монет, а дукатов. Примером для него служил дядя Алисий, младший брат нашей матери, он тоже подался в солдаты и воевал уже во многих странах. Когда я был маленький, он возвращался в деревню на пару дней; люди и по сей день вспоминали, какой он стал большой и сильный и что разбрасывал монеты точно сеятель семена. Сам я помню только то, как он подкидывал меня вверх и снова ловил. От него пахло водкой и потом, и я его боялся. Потом он ушёл на новую войну, и мы не знаем, жив ли он ещё. Про солдата никогда точно не знаешь.

То, что быть мне сегодня биту, верно как то, что за осенью следует зима. Я не пошёл с ними на корчёвку, хотя всей деревне было велено явиться, мужчинам и мальчишкам, даже самым младшим. Правда, здесь редко увидишь монастырских, «лучшие господа те, что за горами», как говорят; мы не крепостные, но лес принадлежит им, хотя мы тоже можем им пользоваться, а когда они зовут, то мы должны являться. Если был приказ к лесным работам, можно ругаться сколько влезет, но делать придётся, зато нам разрешается пасти в лесу свиней и использовать монастырских волов для пахоты наших полей, хотя считается, что волы находятся здесь только для лесных работ, такова договорённость, не записанная, но действующая. То, что монахи заставят нас корчевать их лес, это нечто новенькое, говорит наша мать, раньше такого не бывало. Они, наверное, хотели там устроить пастбище, потому что коровы стали в последние годы такими ценными, как будто роняют золотые лепёшки, а кто хочет иметь больше коров на продажу, тому нужно и больше пастбищ, то есть меньше леса.

Выковыривать корчевальными мотыгами корни – это не для меня. Я считаю, раз уж они говорят, что я неженка, то я могу и вести себя как неженка; сносить шуточки да при этом ещё и терпеть вред – это было бы несправедливо. Если я и правда стану когда-нибудь монахом, я не собираюсь работать в монастырском хлеву, а буду учиться грамоте. Ещё лучше жизнь, судя по рассказам, у певчих, но с тех пор, как голос у меня начал ломаться, о пении мне нечего и думать. Гени говорит, что я теперь уже и не человек, а хриплый ворон. Правда, при этих словах он посмеивается и, значит, говорит не всерьёз.

Я вообще-то собирался навестить Полубородого. Долго шли дожди, а сколько веток ни клади поверх жердей, сидеть в таком шалаше всё равно что под водопадом, накрыв голову тряпицей.

Сегодня впервые развиднялось. Братьям я сказал, что у меня крепко схватило живот, непонятно отчего, и что перед корчеваньем мне надо как следует прочистить кишки и что им придётся пойти без меня, а я их после нагоню. И я побежал в другую сторону. Когда вся деревня работает в одном месте, я прикинул, в другом месте меня никто не поймает.

Уже подходя к полухижине Полубородого, я услышал, что он поёт – песню, какую в деревне не знает никто, со странной мелодией, как будто каждый отдельный тон фальшивый, а все вместе правильные. Слов я не понимал, а тут Полубородый и смолк. А голос у него красивый, в монастыре такой бы пригодился. Он сидел на солнце, начертив на земле сетку из квадратиков и разложив в них камешки – много обычных серых и несколько цветных, такие иногда находишь на берегу озера или в ручье. У камешков был свой порядок, это было видно, серые больше в одном ряду, а другие распределены, но когда я подошёл ближе, он быстро сгрёб всё в кучу, как будто хотел освободить мне место. Но сделал это аккуратно, так что было ясно: эти камешки ему ещё понадобятся. Он увидел моё удивление и сказал:

– Это не камешки, это слоны, кони, солдаты и короли. Солдат очень много, как и всюду в мире, но короля всего два, и они не находят себе покоя, пока не погубят один другого.

Может, и правду люди говорят, что он немного не в своём уме.

Что такое слон, я точно не знаю. Животное, думаю, но у нас такого не бывает.

Поскольку мне почудилось, что сегодня он разговорчивее, чем обычно, я его спросил кое о чём, что меня давно занимало, но чего мне никто не мог объяснить: почему лесная земляника бывает двух цветов, красная и белая, хотя это одно и то же растение, никакой разницы нет. Мочало, мой друг, как-то говорил, что красные ягоды – это у них мужчины, а белые – женщины, но я ему не верю, ведь ягоды не животные. Полубородый спросил, какие мне больше нравятся на вкус. Белые, сказал я, и он засмеялся, но не обидно для меня. Он велел мне закрыть глаза и совал мне в рот по ягодке, а я должен был определять, какого они цвета. Но никакой разницы я не заметил.

– Тебе только кажется, что белые вкуснее, – объяснил он, – потому что они выглядят иначе. Эту ошибку люди делают со времён изгнания Адама и Евы из рая. Если кто выглядит чуть иначе, с другом цветом волос или носом другой формы, люди сразу думают, что он какой-то особенный, лучше или хуже, а при этом все одинаковы.

Я хотел ему возразить, потому что, к примеру, Тени и Поли действительно не одинаковы, но Полубородому не возразишь, тем более когда ты гораздо младше него. При его обгорелой коросте хотя и не видно, сколько у него морщин, но он наверняка старше нашей матери, а ей уже почти сорок.

Он не съел ни одной земляничинки, хотя я специально для него нарвал, и я спросил, неужели он её не любит. Любит, он сказал, но когда-то у него был человечек, который любил землянику ещё сильнее, чем он, и теперь она его не радует, а только печалит, потому что того человечка он потерял. Странно он это сказал, ведь человека не потеряешь, он не зуб и не башмак, который уже не вытащить, если он увяз в болотной трясине.

И я съел землянику сам.

Довольно долго мы